Избранное. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Симмонс Дэн

Ему остается лишь надеяться, что, несмотря на свою немоту, дикарка немного научилась понимать английскую речь за месяцы, проведенные на «Терроре». Гудсер с уверенностью утверждал, что леди Безмолвная все слышит, хотя и не может говорить за отсутствием языка, и, когда она гостила на корабле, Крозье сам не раз видел, как она вздрагивает при неожиданных громких звуках.

Безмолвная продолжает пристально смотреть на него.

«Она не только дикарка, но еще и идиотка», — думает Крозье. Будь он проклят, если еще хоть раз обратится с просьбой к этой язычнице. Он будет продолжать есть и пить, выздоравливать и набираться сил, а в один прекрасный день оттолкнет ее в сторону и отправится в лагерь сам.

Безмолвная моргает и отворачивается, чтобы поджарить кусок тюленины на маленькой самодельной плитке, заправленной жиром.

Он просыпается на другой день — вернее, на другую ночь, поскольку свет все такой же тусклый, как всегда, — и видит, что Безмолвная стоит над ним на коленях и снова играет в свою странную игру.

Первая фигура, сложившаяся из растянутой между пальцами веревочки, представляет собой знакомый остроконечный купол. Девушка проворно шевелит пальцами. Появляются два вертикальных овала головы и туловища, но теперь с двумя ногами или ластами, а не с четырьмя. Она раздвигает руки шире, и веревочная фигурка непонятным образом начинает двигаться — скользит от правой руки к левой, переставляя ноги-петли. Пальцы девушки пляшут, и между руками у нее снова появляется овальный купол, но — медленно осознает Крозье — не совсем такой, как прежде. Остроконечная верхушка исчезла, и теперь контур купола представляет собой правильную цепную линию, какие он изучал в бытность свою гардемарином, разглядывая иллюстрации в учебниках геометрии и тригонометрии.

Крозье трясет головой.

— Я не понимаю, — хрипит он. — Я не вижу никакого смысла в твоей чертовой игре.

Безмолвная внимательно смотрит на него, щурится, бросает веревку в кожаный мешок и начинает вытаскивать Крозье из-под шкур.

У него по-прежнему нет сил сопротивляться, но он и не напрягает свои отчасти восстановленные скудные силы, чтобы помочь девушке. Безмолвная усаживает его прямо и натягивает на него нижнюю рубаху из оленьей шкуры, а потом толстую меховую парку. Крозье страшно изумляет малый вес одежды — хлопчатобумажные и шерстяные вещи, которые он носил последние три года, весили свыше тридцати фунтов до того, как насквозь пропитались потом и влагой, но этот эскимосский наряд явно весит не более восьми фунтов. Он чувствует, насколько свободно болтаются на нем и рубаха и парка, но насколько плотно ворот и края рукавов облегают шею и запястья, препятствуя возможному проникновению холода под одежду.

Смущенный, Крозье пытается помочь натянуть на свои голые ноги легкие короткие штаны из оленьей шкуры — такие же, какие Безмолвная носит в палатке, только побольше размером, — а потом длинные чулки из оленьей шкуры, но непослушные пальцы скорее мешают, нежели помогают. Безмолвная отталкивает руки Крозье прочь и заканчивает одевать его с бесстрастной ловкостью, известной только матерям и няням.

Крозье смотрит, как девушка надевает ему на ноги плотные носки, похоже сплетенные из травы, и подтягивает повыше к щиколоткам. Надо полагать, они обеспечивают теплоизоляцию, и Крозье трудно даже представить, сколько времени потребовалось Безмолвной — или другой женщине, — чтобы сплести из травы такие длинные, плотные носки. Меховые сапоги, натянутые на него Безмолвной поверх травяных носков, имеют высокие голенища, в которые заправляются штанины, и он замечает, что подошва у них сделана из грубой кожи значительно толще оленьих шкур, пошедших на прочие предметы одежды.

В первые часы своего бодрствования в палатке Крозье удивлялся обилию парок, мехов, оленьих шкур, горшков, скрученных из сухожилий шнуров, заправленных тюленьим жиром светильников, вырезанных, похоже, из мыльного камня, кривых ножей и прочих инструментов, но потом понял очевидную вещь: именно леди Безмолвная утащила добро восьми эскимосов, убитых лейтенантами Ходжсоном и Фарром. Остальное имущество — голднеровские консервные банки, ложки, ножи, ребра морских млекопитающих, обломки досок и даже старые бочарные клепки, использовавшиеся в качестве элементов палаточного каркаса, — наверняка подобрано на свалке у «Террора», или в покинутом лагере, или на льду, где Безмолвная провела несколько месяцев в одиночестве.

Когда процесс одевания заканчивается, Крозье бессильно валится на бок, опираясь на локоть, и задыхаясь спрашивает:

— Теперь ты отведешь меня к моим людям?

Безмолвная надевает на него рукавицы, натягивает на голову капюшон, отороченный мехом белого медведя, крепко хватается за край медвежьей полости под ним и выволакивает его из палатки.

Холодный воздух обжигает легкие, и Крозье заходится кашлем, но через минуту осознаёт, что совершенно не мерзнет. Он чувствует, как тепло собственного тела плавает вокруг него под просторными одеяниями, явно не пропускающими воздуха. Безмолвная с минуту суетится вокруг него, усаживая на кучу сложенных шкур. По всей видимости, она не хочет, чтобы он лежал на льду, даже на медвежьей полости, поскольку в этих странных эскимосских нарядах человеку теплее, когда он сидит, позволяя воздуху, нагретому теплом собственного тела, свободно циркулировать под одеждой.

Словно в подтверждение этой догадки, Безмолвная расстилает на льду медвежью шкуру, аккуратно ее сворачивает и добавляет к груде шкур, уложенных у него за спиной. Ноги у Крозье мерзли всякий раз, когда он поднимался на палубу или выходил на лед, а последние три месяца постоянно оставались мокрыми и холодными, но, удивительное дело, сейчас холод льда, похоже, не проникает сквозь толстые кожаные подошвы сапог и травяные носки.

Безмолвная принимается разбирать палатку ловкими уверенными движениями, а Крозье тем временем оглядывается вокруг.

Сейчас ночь. «Почему она вытащила меня ночью? Какие-то непредвиденные обстоятельства?» Судя по звукам, они находятся на паковом льду; быстро исчезающая стоянка расположена среди сераков, айсбергов и торосных гряд, слабо поблескивающих в свете редких звезд, выглядывающих из-за низких облаков. Крозье видит темную воду полыньи футах в тридцати от места, где он лежал в палатке, и сердце у него бьется учащенно. «Мы по-прежнему находимся там, где Хикки напал на нас из засады, в двух милях от лагеря Спасения. Я знаю путь обратно».

Потом он осознаёт, что эта полынья гораздо меньше той, к которой их привел Роберт Голдинг, — черное пятно открытой воды имеет менее восьми футов в длину и всего четыре в ширину. Да и вмерзшие в паковый лед айсберги вокруг выглядят иначе. Они гораздо выше айсбергов, окружавших место засады, и их гораздо больше. И торосные гряды, хребты здесь тоже значительно выше.

Крозье, прищурившись, вглядывается в небо, но видит лишь слабо мерцающие звезды. Если бы облака разошлись и если бы у него были секстант, таблицы и карты, возможно, он сумел бы определить свое местонахождение…

«Если бы… если бы… возможно…»

Единственное знакомое скопление звезд, которое Крозье замечает среди облаков, походит скорее на зимнее созвездие, нежели на летнее, какое должно находиться в данной части неба в середине или в конце августа. Он помнит, что был ранен ночью 17 августа, — он уже сделал ежедневную запись в своем походном журнале, когда Роберт Голдинг вбежал в лагерь, — и уверен, что с момента нападения прошло не более нескольких дней.

Он лихорадочно озирается по сторонам, пытаясь рассмотреть где-нибудь над горизонтом тусклое свечение, свидетельствующее о недавнем закате или близком рассвете на юге или востоке. Повсюду вокруг только ночная тьма, и воющий ветер, и редкие мерцающие звезды.

«Боже мой… где солнце?!»

Крозье по-прежнему не чувствует холода, но дрожит так сильно, что вынужден напрячь свои скудные силы и схватиться обеими руками за сложенные в кучу шкуры, чтобы не упасть.