Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

class="p1">– Видимо, поэтому вы стрижетесь так коротко! – почти выкрикнула Машенька. – Знаете, господа, мне стало душно, совершенно не могу тащиться этаким черепашьим шагом! Если пожелаете, догоняйте!

Она чуть коснулась пятками Медузы, та мгновенно взяла в галоп и стрелой понеслась через пустошь. Мы молча провожали ее взглядом.

– Зря ты так, – сказал я. – Она только пытается изображать из себя баронессу, а на самом деле еще просто маленькая девочка.

– О да, – откликнулась Вера. – Ей очень идет этот девичий образ, она прекрасно справляется с ним, а еще очень хорошо понимает, как он на тебя действует.

Я промолчал. Вдалеке белоснежная лошадь с маленькой фигуркой в голубой курточке и развевающемся белом шарфе уже долетела до берега ручья и стремительно неслась вдоль его русла в сторону старого парка.

– Я умею разбираться в своих чувствах, – сказал я.

– Неужели? Знаешь, любовь может открыть человеку многое, в том числе то, какой он дурак. И нужно быть готовым принять это знание. Женщина всегда выбирает сильного мужчину, чтобы забрать его силу; она делает его слабым, а потом бросает потому, что он слаб, снова уходя к сильному. Как ты думаешь, что стало с чудовищем после того, как красавица силой любви превратила его в человека? Лично я думаю, что она убила его. Ведь чудовище сделалось беззащитным. Вы ощущаете превосходство над женщиной, когда она стоит перед вами на коленях и сосет. Имейте в виду: на самом деле она вас ест. И намерена съесть полностью. Самое страшное чудовище то, в которое ты влюблен.

Машенька не вышла к обеду, чем меня очень встревожила: я был уверен, что она обижена не только внезапной агрессивной дерзостью Веры, но и тем, что я за нее не вступился. Я мыкался по Усадьбе, досадуя на свою слабость и беспокойство, невольно вспоминая слова Веры: мы не виделись с Машенькой всего пару часов, а меня уже захлестывала необъяснимая и незнакомая доселе тревога. К ужину я более или менее начал с нею справляться, но, когда Машенька снова не появилась за столом, мне стало настолько не по себе, что даже Вера посмотрела с сочувствием. Я расспрашивал, не приезжал ли за госпожой фон Зильбер ее белый автомобиль; никто ничего не мог сказать толком. Оставалось только подняться в Девичью башню и начать стучать дверь, но это решение, при всей кажущейся очевидности, выглядело уже совершенной крайностью, так что я просто ушел к себе в комнату, сел на стул и уставился в окно, ничего не видя перед собой и сотни раз мысленно нарезая внутри себя тревожные круги.

Морок спал около десяти вечера, едва только послышался тихий стук. Я в два прыжка пересек комнату и распахнул дверь. Машенька впорхнула внутрь и крепко обняла меня за шею.

Я почувствовал себя человеком, которому объявили, что диагноз рака в четвертой степени был ошибкой.

Некоторое время мы просто стояли, молча обнявшись. Потом Машенька шмыгнула носом, посмотрела на меня снизу вверх одним глазом и сообщила:

– Твоя Вера просто ужасна. Мне хочется ее убить.

Я заверил, что это чувство возникало неоднократно и у меня, в том числе задолго до появления Машеньки на свет.

– Прости ее, она такой человек.

– Ладно, я пощажу ее, но только ради тебя, – серьезно сказала Машенька.

Мы снова обнялись, и она прошептала:

– Так не хочу уезжать от тебя, расставаться с тобой… Ой, я же чуть не забыла!

Она наклонилась к брошенной на пол дорожной сумке, чуть покопалась там, достала что-то и сказала:

– Вот, это тебе.

В руках Машеньки я увидел небольшую стопку толстых тетрадей с пожелтевшими страницами, в старых, потертых обложках. Стопка была перевязана бумажной веревкой, как раньше перевязывали книги при переезде. На плотном картоне верхней тетради в углу чуть растекшимися от времени чернилами было выведено твердым, академическим росчерком:

Л. И. Зильбер.

Глава 20

Алина стояла посередине огромного круглого зала с потолком в виде полупрозрачного купола, сложенного из неярко светящихся матово-белых стеклянных пятиугольников. Неподалеку оживленно беседовали два человека: это были Шинкарев и Адахамжон. Кажется, они не замечали ее, но Алина попыталась окликнуть их, и тогда оба повернулись. Шинкарев выглядел приветливым и довольным, как человек, у которого жизнь сложилась иначе, чем было на самом деле, и улыбался всеми морщинами, изрезавшими его открытое дружелюбное лицо. Они начали что-то объяснять Алине, но она, хотя и стояла всего в нескольких шагах, ничего не могла разобрать, потому что слова доносились искаженно и глухо, как будто из-под воды, и Адахамжон сокрушенно и, кажется, виновато качал головой. Неожиданно откуда-то появилась щуплая девочка в большой черной кофте с капюшоном. Алина видела ее со спины. Она подошла к Адахамжону и Шинкареву, и те низко поклонились ей и по очереди поцеловали руку. Алина вдруг оказалась совсем близко к ним. Девочка повернулась: Алина снова увидела худое, фарфорово-белое, покрытое болезненной сыпью лицо наркоманки, но только глаза были другими – они светились лазоревым серебром. Девочка взглянула на Алину и произнесла:

– Мое имя Мария Аристарховна фон Зильбер!..

…Алина содрогнулась всем телом так, что ее подбросило на матрасе, и проснулась. Вместо купола над ней был потолок, такой белый, какой бывает только в больничной палате. С пробуждением сразу пришла боль, уже не столь сильная, как в первый день, но все-таки ощутимая – в голове, ребрах, во всем теле, – а потом Алина почувствовала, как ее затягивает обратно в вязкое забытье.

Первые сутки она спала практически непрерывно, лишь изредка приходя в себя и всякий раз с трудом осознавая реальность. Впервые это случилось, когда ее стали укладывать на носилки: она успела различить медиков в форменной синей одежде, торчащие из грязного потолка обломки рухнувшей стены и обрывки свисающих обоев, и тут же снова провалилась в цепенящую черноту. Наверняка она находилась в сознании, когда ее привезли в больницу, когда делали томографию и рентген, везли в операционную, вкалывали инфильтрационную анестезию и обезболивающее, но память этого не сохранила. Алина запомнила только, как, выныривая из сна среди ночи, заметила на соседней кровати сплошь перебинтованную, словно египетская мумия, неподвижно лежащую под капельницей фигуру, а второй раз увидела ее уже лишенной бинтов, неподвижно сидящей на краешке койки, освещенной холодным светом луны, и длинные темные волосы, словно змеи, ниспадали на плечи и грудь. Может быть, и это было лишь видением, как те, к которым Алина постоянно возвращалась, проваливаясь в сон: бесконечная, изнурительная круговерть образов, действий и разговоров – Шинкарев подсказывал, как получше ударить его доской, Адахамжон объяснял