Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

совершенно черно, и только крупные дрожащие капли дождя сползали наискось, сдуваемые невидимым сильным ветром.

– Вы вот смеетесь над ним… – начал он.

– Простите, – перебил я, – но мне Дунин смешным не кажется.

– Ну, тем не менее: иронизируете над его традиционализмом, над этим культом прекрасного прошлого, хотя гуманистические сентенции от вас, с учетом вашего опыта и рода занятий, слушать смешно не менее…

– Прошлое лживо: оно всегда прикидывается таким, чтобы нравиться настоящему. И дело не в гуманизме, – ответил я. – Мне могут быть безразличны, неприятны, противны даже отдельные персонажи – и да, безразличны и неприятны настолько, что я могу их убить. Но мне претит, когда один человек низводится до позиции бесправной скотины, а другой признается высшим существом, неподвластным закону и справедливости.

– Ну хорошо, предположим, вам плохи традиционалисты, но и так называемая либеральная мысль не смогла дать ничего, кроме идеологии постоянного веселья и потребления. И если говорить, что традиционализм сводит человека на позицию скотины, пригодной только к смерти от труда или на войне, то либерализм идет дальше, и превращает человека в скотину бесполезную, не трудящуюся, не сражающуюся, чуждую героизму и страданиям, но только бессмысленно жрущую и веселящуюся на бесконечно длящемся раблезианском карнавале. И есть очень большой вопрос, что более унижает человеческое достоинство: идеи, ради которых он согласен становиться пушечным мясом или тягловым животным, или вовсе безыдейное потребление; готовность отдать жизнь ради хоть какого-то смысла или бессмысленное существование в ожидании смерти от ожирения мозга.

В экономических стимулах самих по себе нет ничего плохого; плохо, если других нет. Архаизация ценностей, которую мы сейчас наблюдаем, это ответ на консьюмеризм. Есть жажда смыслов, свойственная человеку, но новых не находится, и вот, приходится возвращаться к старым. Человечество похоже на змею, которая временами сбрасывает шкуру, делает это с болью, страданием, кровью, но на новой коже проступает все тот же узор. Это вечная цикличность реставрации патриархально-военной культуры просто потому, что ничего другого у этого биологического вида нет и не может быть. Чтобы поменять это, нужно изменить человека, сделать его совсем другим…

…Я смотрел на фон Зильбера: он как будто и сам странно изменился сейчас; то ли выпитое было тому причиной, то ли долгие разговоры, то ли тема беседы тронула внутри его нечто неведомое, обыкновенно скрытое ото всех. Все было вокруг таким же, как раньше: вычурность кабинета, пустота за окном, аляповатая пышность парадного портрета, сладкий дух вин и портвейна – но Аристарх Леонидович и выглядел, и звучал сейчас как-то спокойнее, без обыкновенно свойственной ему демонстративной фанаберии и пустого позерства.

– Знаете, вы ведь тоже совершенно традиционный персонаж, Родион Александрович, – задумчиво проговорил он. – Тот самый харизматичный убийца-мизантроп с замашками интеллектуала, который обыкновенно всем так нравится. Если бы вы оказались героем какой-нибудь книжки, то читатели – а читательницы тем паче! – покоя бы не давали автору, вопрошая, когда вы снова появитесь на страницах. Честное слово, кабы не обстоятельства нашей встречи, не знакомство это случайное, я бы все равно нанял вас воспитателем для мальчишек именно потому, что вы, хоть и спорите со мной из какого-то духа противоречия, по глубинным своим убеждениям мало отличаетесь что от меня, что от Германа Германовича. Мы с вами одинаковы, Родион Александрович. Разница лишь в том, что у меня хотя бы руки чистые, а вы и их замарали. Но это в данном случае даже лучше. Когда дело доходит до драки, всякому хочется, чтобы на его стороне воевал не гуманист, а психопат.

Нам нужно воспитывать тех, кто сможет драться за нож в грязи, а не изнеженных, ни на что не пригодных снежинок, в которых поначалу все видели будущее, нянчились с ними, а теперь понимают, что эти растительноядные потребители рафа на молоке из цветков сирени глупы, ленивы и ни на что не пригодны. И кстати, если уже речь зашла о драке… Не желаете ли сегодня присоединиться ко мне и господину Дунину на презентации курсового проекта? Настойчиво вас приглашаю. Начало в десять часов вечера на пустоши, там, где проходила охота. Погода, правда, не благоприятствует, но не отменять же, в самом деле…

– Как я найду точное место?

Фон Зильбер улыбнулся и загадочно вымолвил:

– Ориентируйтесь на огни.

* * *

Чарующее воздействие хереса ощущалось довольно заметно: в шаге появилась мягкость лунной походки, а в мыслях – непринужденная легкость. Вместо того, чтобы подняться к себе, я прошел темными коридорами мимо Аудитории, спустился по главной лестнице в холл, миновал Большую гостиную и вышел через застекленные двери наружу. Ледяной ветер хлестнул по лицу крупным дождем. Я облизал губы: вода показалась сладкой, как детская газировка. Мое внимание привлекал черный джип Дунина, стоящий рядом с конюшней; в странном выборе места парковки было что-то неправильное. Инстинктивно склоняясь под упругими порывами ветра и холода и чувствуя, как стремительно промокает насквозь водолазка, прилипая к телу, будто стылый компресс, я трусцой пробежал мимо автомобиля, обогнул конюшню и толкнул заднюю дверь. Внутри пахло животным теплом, навозом и сеном. В полумраке я увидел Архипа, стоящего в проходе между стойлами и необычно оживленно размахивающего руками, словно бы разговаривая сам с собой. Он тоже заметил меня, заметался, подбежал к стене, снял с крюка какую-то упряжь, повертел в руках, повесил обратно и замер, скрючившись, не зная, что еще предпринять. Я неподвижно стоял в дверях; моя длинная черная тень от уличного фонаря тянулась от порога через всю конюшню и почти касалась его ног. Немая сцена длилась с минуту, а потом я медленно направился к Архипу. Он ожил и засуетился. Фыркнула и ударила копытом какая-то лошадь. Моя Сибилла, когда я проходил мимо, сдержанно кивнула мне, и я слегка поклонился в ответ. Архип ждал, оцепенев. Я подошел и спросил:

– Где схрон?

Архип испуганно вытаращился, стараясь не размыкать губ, но запах спиртного все равно был отчетлив, как печатный шрифт.

– Какой? – прошипел он, стараясь говорить на вдохе.

Я был в благодушном настроении и совершенно не желал походить на чудовище, о котором битый час вещал фон Зильбер, поэтому только тихонько ткнул его в печень. Архип охнул, начал сгибаться, но я его поддержал.

– Где? – спросил я еще раз.

Архип в отчаянии взглянул исподлобья, и я подумал, что он бы ни слова и не проронил, сколько бы тычков и затрещин я ему ни отвесил, если бы не наша ночная поездка с Машенькой.

– В стойле у Буцефала, ваше высокородие, – сипло ответил Архип.

Через две минуты все встало на свои места.

Алкоголь в Усадьбу