Роберт Ладлэм - Уик-энд Остермана

Ознакомительный фрагмент

Остерман по лесенке выбрался из бассейна. Хорошо, что они с Лейлой решили на несколько дней съездить в Сэддл-Вэлли. Там можно будет вздохнуть спокойнее, перевести дух... Все почему-то считают, что жизнь на восточном побережье труднее, чем в Лос-Анджелесе. Но так только кажется, потому что пространство для деятельности там более ограниченно.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес с Бербэнком[3], Голливудом и Беверли-Хиллз, вот где жизнь поистине безумна. Здесь все продается и все покупается. Каждый стремится быть первым. Гигантский супермаркет с пальмовыми аллеями-проходами, по которым лихорадочно мечутся мужчины и женщины в ярких цветных рубашках и оранжевых слаксах.

Иногда Берни очень хотелось увидеть здесь кого-нибудь в суконном костюме от «Братьев Брукс», застегнутом на все пуговицы. Не то чтобы он был почитателем строгого стиля в одежде — в сущности, ему было наплевать на то, кто как одевается, — просто порой у него начинало рябить в глазах от этого нескончаемого пестрого потока...

А может быть, он просто входил в полосу очередного творческого спада, когда все начинает раздражать, даже этот город, ставший ему домом. Хотя это и несправедливо — «супермаркет с пальмовыми проходами» был к нему неизменно благосклонен.

— Ну как? — обратился Остерман к жене.

— Очень хорошо. Пожалуй, у тебя даже могут возникнуть проблемы?

— Что? — Верни снял с вешалки полотенце. — Какие проблемы?

— Ты слишком глубоко копаешь... Можешь задеть больное место... — Лейла взяла следующую страницу и, заметив усмешку мужа, добавила: — Подожди минуту, я сейчас закончу читать. Возможно, к концу тебе удастся выпутаться...

Берни Остерман опустился на плетеный стул и, зажмурив глаза, подставил лицо теплым лучам калифорнийского солнца. На губах его по-прежнему играла улыбка. Он знал, что имела в виду жена, и мысль об этом была ему приятна.

Хотя много лет он пишет сценарии по одному шаблону, но еще не разучился «копать глубоко» — когда действительно этого хотел.

Бывали моменты, когда желание доказать самому себе, что он может писать так, как много лет назад в Нью-Йорке, возникало в нем с неодолимой силой.

Да, прекрасное было время, полное дерзновенных замыслов и честолюбивых планов... Вот только ничего, кроме намерений и замыслов, он не имел. Несколько лестных отзывов, написанных такими же начинающими писателями. Его хвалили за «наблюдательность», «проницательность», «психологизм», а однажды даже наградили эпитетом «выдающийся». Конечно, это льстило его самолюбию, но не более того, и потому они с Лейлой очутились здесь, в этом безумном сверкающем городе, и стали охотно с удовольствием отдавать, вернее продавать, свой талант миру телевидения и кино.

Но когда-нибудь... когда-нибудь, думал Берни Остерман, все повторится. Какое наслаждение — сидеть за письменным столом и не спешить, не думать ни о гонорарах, ни о неоплаченных счетах. Только писать. Возможно, он совершит большую ошибку, но... для него было важно сознавать, что он еще в силах вернуть все это.

— Берни?

— Да?

— Это прекрасно, милый. Просто замечательно, правда, но ты сам должен понимать, что это не пойдет.

— Пойдет!

— Такое они не выпустят.

— Ну и черт с ними!

— Нам платят тридцать тысяч за приличную часовую драму, а не за два часа экзорцизма с финалом на кладбище.

— Это не экзорцизм. Это правдивая история с очень печальным концом, — обиделся Остерман.

— Ее не купят. Они потребуют внести изменения.

— Я ничего не буду менять!

— Решать им. Мы просто не получим оставшиеся пятнадцать тысяч долларов.

— Дьявол!..

— Ты же знаешь, что я права.

Лейла накинула на себя полотенце и нажала на кнопку на подлокотнике шезлонга. Спинка кресла поднялась, и Лейла села прямо.

— Болтовня! Каждый раз пустая болтовня. В этом сезоне мы дадим что-нибудь значительное. Полемичное очередное вранье.

— Они расторгнут контракт. Хвалебным отзывом в «Таймс» не станешь расплачиваться за кредиты в Канзасе.

— К черту!

— Не горячись. Лучше окунись еще разок. Или поплавай — бассейн большой. — Лейла пристально смотрела на мужа. Он знал, что значит этот взгляд, и, улыбнувшись, тряхнул головой. Улыбка его была печальной.

— Ладно, тогда правь сама.

Лейла взяла со стоявшего рядом стола карандаш и желтый блокнот. А Берни поднялся и направился к кромке бассейна.

— Как ты думаешь, Таннер захочет присоединиться? По-твоему, я могу с ним поговорить?

Жена отложила карандаш и подняла голову.

— Не думаю... Джонни ведь не такой, как мы...

— Не такой, как Джо и Бетти? Дик и Джинни? Не понимаю; чем же он так от нас отличается?

— Я не стала бы на него давить. Он — репортер. Его называли ястребом, помнишь? «Ястреб Сан-Диего»... У него прочный хребет. Если его сильно согнуть, то, распрямившись, он может очень больно ударить.

— Он думает так же, как мы... Он точно такой же.

— И все же послушай меня. Не торопись. Считай это пресловутой женской интуицией, но не спеши... Ты можешь все испортить.

Остерман нырнул в бассейн и проплыл под водой тридцать шесть футов до противоположного края.

«Лейла права только наполовину, — думал он. — Конечно, Таннер бескомпромиссный журналист, но он же разумный человек. Он не может не видеть, что творится вокруг. Каждый должен сам позаботиться о себе. Иначе вряд ли удастся жить так, как хочешь: писать, что тебе нравится, и не заботиться о погашении кредитов».

Берни вынырнул на поверхность и ухватился за бортик бассейна. Отдышавшись, он оттолкнулся от стенки и, сильно работая руками, поплыл к тому месту, где сидела жена.

— Я загнал тебя в угол.

— Тебе это никогда не удастся, — спокойно произнесла Лейла, быстро записывая что-то в блокноте. — В моей жизни было время, когда тридцать тысяч долларов казались мне баснословной суммой. «Бруклинский дом Вайнтрауба» не входил в число преуспевающих фирм Манхэттена.

Она вырвала из блокнота страницу и сунула ее под бутылку из-под пепси-колы.

— У меня таких проблем не было, — улыбнулся Берни, лежа на воде. — Остерманы — неизвестная ветвь рода Ротшильдов.

— Я знаю. Твои цвета на скачках красно-коричневый и ярко-оранжевый.

— Да, вот еще что! — громко воскликнул Берни, радостно глядя на жену. — Я не говорил тебе? Сегодня утром звонил инструктор из Палм-Спрингс. Двухгодовалые жеребцы, которых мы купили, делают три фарлонга за сорок одну секунду!

Лейла Остерман опустила блокнот на колени и рассмеялась.

— Нет, знаешь, это, пожалуй, слишком. А еще хочешь играть в Достоевского!

— Я понял намек... Что ж, возможно, когда-нибудь...

— Да, да, конечно. А пока присматривай за кредитами и за своими бешеными жеребцами.

Остерман фыркнул и поплыл к противоположной стенке бассейна. Он снова подумал о Таннерах... Джон и Эли Таннер... Он называл их имена в Швейцарии. В Цюрихе восприняли это с энтузиазмом.

Бернард Остерман принял решение. Жену он как-нибудь убедит.

В эти выходные он обязательно поговорит с Джоном.

Пройдя по узкому коридору своего дома в Джорджтауне, Дэнфорт отпер входную дверь. На крыльце стоял Лоренс Фоссет — сотрудник Центрального разведывательного управления. Он улыбнулся и протянул хозяину руку.

— Доброе утро, мистер Дэнфорт. Мне звонил из Маклина Эндрюс... Мы с вами уже встречались, но вы, наверное, не помните. А для меня это была большая честь, сэр.

Дэнфорт внимательно посмотрел на своего собеседника и улыбнулся в ответ. В досье ЦРУ говорилось, что Фоссету сорок семь лет, и Дэнфорт подумал, что выглядит он гораздо моложе. Широкие плечи, мускулистая, крепкая шея, лицо почти без морщин, жесткий ежик светлых волос — все это напомнило Дэнфорту о том, что ему самому скоро стукнет семьдесят.

— Я, разумеется, помню вас. Проходите, пожалуйста. Когда Фоссет шагнул в коридор, его внимание привлекли развешанные на стенах акварели Дега. Он подошел ближе, чтобы рассмотреть их.

— Прекрасные работы.

— Да, действительно... Вы разбираетесь в живописи, мистер Фоссет?

— О нет... Просто восторженный почитатель. Моя жена была художницей. Мы много времени проводили с ней в Лувре.

Дэнфорт знал, что не следует говорить с Фоссетом о жене. Она была немкой, уроженкой Восточного Берлина. Там ее и убили агенты КГБ.

— Да, да, конечно... Сюда, пожалуйста. Грувер во дворе. Мы с ним смотрели программу Вудворта.

Они пересекли коридор и очутились в вымощенном красным кирпичом внутреннем дворике. Из кресла навстречу им поднялся Джордж Грувер.

— Привет, Лэрри. Кажется, дело сдвинулось?

— Похоже, что да. Я уже заждался.

— Мы все тоже. Выпьешь что-нибудь?

— Нет, благодарю вас, сэр. Если вы не возражаете, перейдем прямо к делу.

Трое мужчин уселись вокруг небольшого журнального столика.

— Давайте начнем с того, как обстоят дела сейчас, — сказал Дэнфорт. — Изложите ваш план действий. В глазах Фоссета мелькнуло удивление.