Лен Дейтон - Мозг ценою в миллиард

— Что это? — спросил я.

— Лапка кролика. Говорят, она приносит удачу, — объяснил Харви, протянув мне жалкий высохший кусочек меха на косточке.

— Расскажи это кролику.

Харви кивнул. Он вытащил из бумажника помятую фотографию Сигне и посмотрел на нее. Наверное, чтобы удостовериться в ее существовании.

— Я должен поговорить с ней еще раз, — заявил он, повернув фото ко мне, чтобы показать, кого имеет в виду. — Она кричала, что больше не любит меня, но я знаю, что любит. Я увижу ее в Хельсинки и уговорю.

Я кивнул головой, но без энтузиазма.

— Тебе этого не понять, — сказал Харви. — Такое случается только раз в жизни. Ты посмотри, какие у нее волосы, какие гибкие руки, какая нежная кожа. Она — сама молодость.

— Это было у каждого из нас, — прервал я его восторги.

— Но не так.

— Не знаю…

— Я говорю серьезно, — перебил меня Харви. Очень мало, кто обладает этим качеством — молодостью, этим секретным достоинством. Меня самого это пугает. Она нежная, доверчивая, ранимая. Она — как раненый зверек. Я осмелился заговорить с ней лишь через несколько недель после того, как увидел в первый раз. Я возвращался домой и молился Богу, чтобы она полюбила меня. Пожалуйста, Боже, заставь ее полюбить меня. Пожалуйста, Боже, я тебя больше никогда ни о чем не попрошу, если ты заставишь ее меня полюбить. Даже сейчас, когда я ее вижу, то стою и смотрю на нее, как фермерский сынишка на высотные здания. В первый раз я увидел Сигне, когда она выходила из обувного магазина, пошел за ней и узнал, где она работает. Я слонялся рядом во время перерыва на завтрак и наконец однажды в ресторане заговорил с ней. Даже сейчас не могу поверить, что она полюбила меня. Я не могу в это поверить.

Харви отпил кофе.

Я вспомнил скептицизм Долиша и почувствовал удовлетворение от того, что прав в этом споре оказался я.

— Невинность, — сказал Харви. — Вот главное, что у нее есть, понимаешь? Для невинного все возможно. В его памяти не зафиксировано опыта, подсказывающего, что возможно не все. Понимаешь, невинность — это уверенность в том, что все позволено, а опыт — знание того, что уже запрещено.

— Опыт — это метод подтверждения предрассудков, — высказал я сомнительный афоризм.

— Нет, — возразил Харви. — Когда ты в последний раз обращался к своему опыту? Когда сомневался в своих шансах на успех. Не так ли?

— Выпей еще кофе, — сказал я.

Спорить с Харви было бесполезно. Он не понимал никаких доводов.

— У тебя маниакальная депрессия, Харви, — сказал я вполне серьезно, — причем в обостренной форме.

— Да, — ответил Харви, — я действительно болен.

— Болен? — переспросил я.

— Ты улыбаешься, а ведь у меня очень высокая температура.

— Откуда у тебя температура?

— У меня с собой градусник, вот откуда. Хочешь, я измерю ее снова?

— Нет, на кой черт мне это?

— Хорошо, что сам ты бодр и здоров. А измерю просто на тот случай, если со мной что-то случится.

— Если ты действительно плохо себя чувствуешь, я вызову врача.

— Нет, нет, я здоров. Я абсолютно здоров, — он сказал это тоном, который подразумевал, что Харви готов умереть на боевом посту.

— Ну, как тебе угодно, — сказал я.

— Просто в таком состоянии легко можно слечь в постель. Иногда я ужасно себя чувствую.

Харви снова потянулся к бутылке «Лонг Джона» и посмотрел на меня. Я кивнул, и он налил нам по полстакана виски и выпил залпом свою дозу.

— Эта девушка, — завел он снова свою шарманку, — ты даже не представляешь, что ей пришлось пережить.

— Так расскажи, — предложил я.

— Ну, — начал Харви, — хотя отец Сигне и не получил международного признания, именно он стоял за спиной создателей атомной бомбы. Его ум. А после войны это все на нем сказалось. Он чувствовал вину перед человечеством и стал очень замкнутым. Все, что ему хотелось, — это слушать Сибелиуса. Это было довольно богатое семейство, и поэтому он мог позволить себе многое. Допустим, нанять хороший оркестр, привезти его в свой огромный дом в Лапландии и слушать Сибелиуса. Днем и ночью. Иногда в доме не оставалось еды, а оркестр все играл и играл. Наверное, все это было ужасно, тем более что мать Сигне жила только при помощи аппарата для искусственного дыхания. Можешь такое представить?

— Запросто, — сказал я. — Запросто.

Харви продолжал болтать, заодно расправляясь с моими запасами спиртного. В девять часов я предложил пойти куда-нибудь поесть.

— Свари яйцо, — сказал он. — Мне не хочется есть.

Я достал из холодильника немного мяса и пиццу, а Харви тем временем что-то наигрывал на моем стареньком рояле. Он знал всего несколько песенок, причем весьма странных: «Две маленькие девушки в голубом», «Зеленая одежда», «Я заберу тебя домой, Катлин» и «Не хочу играть в твоем саду». Он пропел каждую из них до конца старательно и сосредоточенно. В трудных местах закрывал глаза, а его голос опускался до шепота, затем снова поднимаясь и доходя до хриплого рева. Когда я принес еду, Харви поставил тарелку на рояль и взял несколько аккордов, чавкая и не переставая говорить.

— Сделай мне несколько одолжений, — сказал он.

— Валяй.

— Первое. Можно мне сегодня поспать на твоей софе? Кажется, за мной следят.

— Ты не привел за собой «хвоста»? — с тревогой спросил я. — Ты уверен, что никого не притащил за собой к моему дому?

Я вскочил с места и принялся нервно ходить по комнате. Я так вошел в роль, что это, судя по всему, убедило Харви в моем неведении.

— Боже мой, нет, — воскликнул он. — Я избавился от них. Не волнуйся. Я ушел от преследования, но они знают, в какой гостинице я остановился. Если я вернусь туда, они снова сядут мне на хвост.

— Хорошо, — неохотно согласился я. — Но ты уверен, что тебя не выследили?

— Наверное, это люди Мидуинтера. Но они и так знают, где ты живешь, так что это не имеет значения.

— Это вопрос принципа, — пояснил я.

— Да, — сказал Харви. — Спасибо.

— Я оставлю тебя здесь, а сам уеду около одиннадцати, — сказал я. — Мне предстоит работать всю ночь.

— Что-то случилось?

— Нет, — соврал я. — Просто ночное дежурство. Меня назначили, пока я был в отъезде. Вообще нам, работающим на полставки, достается все самое худшее. Я вернусь примерно в полдень. Ты еще будешь?

— Мне бы хотелось остаться дня на три.

— Нет проблем, — сказал я. — Это меня устраивает.

Харви взял минорный аккорд.

— Что касается Сигне, — сказал Харви. — Знаешь, она очень уважает тебя.

Я не обратил внимания на эту заявку.

— Мне бы хотелось, чтобы мы вместе съездили в Хельсинки. Помоги мне уговорить ее. Я хочу, чтобы она была со мной. С твоей помощью, я уверен, мне это удастся.

Все шло слишком хорошо. Слишком легко, чтобы я воспринял это всерьез. Может быть, моя роль представилась мне в новом свете?

— Не знаю, Харви, — замялся я.

— Я больше не попрошу тебя ни о чем, ни о каких одолжениях, — сказал Харви. — Никогда. И ты станешь крестным отцом нашего первого ребенка.

Он сыграл начало «Свадебного марша» Мендельсона.

— Ну хорошо, — решился я. — Мы поедем в Хельсинки вместе.

Харви взял несколько торжественных аккордов.

23

Я оставил Харви в квартире одного. Я был уверен, что он никуда не выйдет без меня, но сомневался, правильно ли я поступил, отозвав агента, наблюдавшего за моей квартирой. Из машины я позвонил в контору по радиотелефону. В мое распоряжение поступали Харримен и дежурный офицер. Дежурным сегодня был Чико.

Я позвонил Долишу и сказал, что хочу блокировать кражи из института микробиологических исследований. Для этого необходимо арестовать агента, работающего в экспериментальной лаборатории. Арест мы запланировали на утро. Что касается Пайка, то я вызвался доставить его в тюрьму сам.

— Пришлите за Пайком ко мне примерно в три часа ночи, — попросил я Долиша. — К этому времени я надеюсь получить его письменные показания.

— И что это будет за история? — поинтересовался Долиш.

— История без начала, — неловко сострил я.

— Как раз такую историю можно слушать без конца, — засмеялся Долиш. Ему нравились мои шутки.

Я отправился в загородный дом Пайка вместе с Харрименом и Чико. Ночью похолодало, и ветер неистово хлестал по стеклам машины. Дом Ральфа Пайка казался заброшенным, зато подъездные дорожки к особняку доктора Феликса Пайка были забиты машинами самых разных марок. В доме горели все окна, шторы на окнах были раздвинуты, и желтый свет лежал на лужайке перед домом.

В зале для приемов пили и разговаривали люди в вечерних костюмах, а в дальнем конце танцевали пары под музыку проигрывателя со стереоколонками. Слуга-испанец бросился было открывать перед нами двери, но заметил, что на нас не было вечерних костюмов.