Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении

— Дело прошлое, — бормочу, чтобы что-то сказать.

— Не прошлое, а настоящее. Верно, что всякие перемены сопровождаются неизбежными потрясениями, но ошибки есть ошибки. В органы пришли молодые люди, нетерпеливые, жаждущие самореализоваться… Но зачем при этом надо было выбрасывать именно тех старых и опытных, которые могли передать молодым свой опыт?..

— Да потому, что они — коммунисты.

— Не будем касаться политики. Я говорю не о партийных органах — их, конечно, следовало распустить. Но какое отношение к политике имеет полиция?! Во всем мире полиция — это полиция. Это не идеология. Это — профессия. И разведка — всегда была и будет.

— В газетах пишут, что ваш новый шеф утверждает обратное.

— Да оставь ты утверждения шефа. Его утверждения — это вранье перед журналистами. И вообще — что может понимать в деле разведки штатский человек?!

— А вы не рискуете, говоря подобные вещи?

— Ну, если только тебе поручено доносить обо мне… — И после короткой паузы продолжает: — Поговорим серьезно. И хоть на минуту забудем о причиненных нам обидах. Мне ведь тоже пришлось снести удары.

— Я слышал, что у вас были неприятности.

— И какие! Сам знаешь, как партийные лизоблюды ненавидели таких, как я, молча занимавшихся своим делом, а не кричавших о том, как они преданы товарищу Живкову.

— Но вас все-таки не уволили.

— Только что не уволили. А так — отправили на запасной путь. И хорошо, что начались перемены, и я снова ожил.

Он умолкает и смотрит на часы. Угадываю смысл его жеста и ободряюще бормочу:

— Ну, вот и поговорили.

— Да, только так ничего друг другу и не сказали, — поправляет меня Манасиев.

Смотрит на меня в упор и произносит:

— Разговор у нас с тобой, Боев, еще впереди. Я хочу, чтобы ты вернулся на службу.

По утрам, покидая «Кобру», я обычно бесцельно брожу по улицам, чтобы глотнуть свежего воздуха. Для меня это вроде перерыва между ночным заточением в магазине и дневным одиночеством в комнате Афины. Я понимаю, что необходимо поспать, но сон не приносит отдохновения, поскольку мне снятся разнообразные сцены из прошлого, часто переходящие в кошмары.

Должно быть, сказывается возраст. Мое настоящее настолько пресыщено прошлым, что одно с другим смешивается, и мне даже кажется, что живу я больше в прошлом, чем в настоящем. Поэтому, меря своим шагомером улицы, мне все чаще случается встретить старых знакомых, которые, если трезво рассудить, едва ли могут находиться в этом городе, особенно сейчас. Однажды я увидел, как по Русскому бульвару навстречу мне идет флегматичный черноглазый красавец Ральф Бентон, достойный представитель ЦРУ, с которым нам довелось однажды в Остринге оказаться запертыми в бетонном бункере. Но когда красавец подошел ближе, оказалось, что это не Бентон. В другой раз мне показалось, что я различаю в толпе массивную фигуру и бритую голову Бруннера, и я даже инстинктивно ускорил шаг, чтобы проверить, он ли это. Конечно, это оказался не Бруннер. А однажды я увидел своего старого друга Любо Ангелова. Он шел в нескольких метрах впереди своей обычной прихрамывающей походкой, однако на сей раз я не стал делать попытки, удостовериться он ли это. Много лет назад Любо ликвидировали у меня на глазах.

Совсем недавно мне случилось увидеть и Сеймура. Он сидел за столиком у окна кафе при гостинице «София», повернувшись вполоборота к площади, и читал газету. Сеймур в Софии!.. Прямо как «Алиса в стране чудес». Я решил, что вижу сон, и это напомнило мне, что пора домой, чтобы вздремнуть.

Во сне или наяву, случалось, что в сумраке воспоминаний мелькали и женщины.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины», — сказал мне однажды генерал.

«Догадываюсь, на чье мнение вы намекаете, — ответил я, — но разве я виноват, что ко мне иногда подсылают женщин».

Это были действительно женщины одной и той же профессии, но не уличной, а нашей, в общем хладнокровные и расчетливые женщины, которые в зависимости от ситуации могут с одинаковой легкостью обнять или убить; такие, как Франсуаз, окрестившая меня Господином Никто, Грейс, Флора, Дороти и другие, связанные как минимум с одной из иностранных разведок.

Бывали и редкие исключения — Эдит. Но моя первая и последняя любовь не имела ничего общего с гетерами от разведки. Поэтому совсем естественно было в моих иллюзорных встречах на софийских улицах столкнуться именно с ней. И на сей раз ошибки быть не могло. Она шла прямо мне навстречу, стройная, с четко очерченной фигурой, с густыми темными волосами, ясным лицом и немного рассеянным взглядом карих глаз. Да, она шла прямо на меня и даже слегка улыбалась мне.

— Маргарита, — произношу я невольно.

Улыбка с ее лица исчезает. Теперь оно выражает недоумение.

— Какая Маргарита? — спрашивает женщина.

— Маргарита Пеева, — бормочу, еще не опомнившись.

— Так звали мою мать.

— Да. Вы страшно похожи на свою мать, — пытаюсь оправдаться.

— Знаю. Мне это уже говорили, — недоумение рассеивается, сменяясь выражением легкой досады. Женщина намеревается продолжить свой путь, но ей неловко пройти мимо меня просто так. Мгновенное колебание, которым я не упускаю возможности воспользоваться.

— Не согласились бы вы выпить со мной чашку кофе?

— С какой стати? По какому поводу?

— Без повода. Просто так.

И для большей убедительности добавляю:

— Когда-то мы с вашей матерью были близкими друзьями.

Молодая женщина смотрит на меня, на этот раз дольше прежнего:

— Вы Эмиль…

Кафе называется «Цезарь», и хотя сейчас предобеденное время, на улице перед ним все еще есть несколько свободных столиков. Мы что-то заказываем и обмениваемся незначительными фразами, как это обычно бывает при первом знакомстве. Я не питаю никаких иллюзий относительно своих способностей к увлекательной беседе и не сомневаюсь, что надолго мне ее не удержать.

— Я знаю о вас все — мама рассказывала. Вы ее первая любовь.

Испытываю странное чувство, слушая, как она говорит о Маргарите, потому что в данный момент именно она для меня и есть Маргарита. И чтобы избежать опасной зоны эмоций, направляю разговор в более прозаическое русло. Нет, ее зовут не Маргарита: две Маргариты в одном доме — это слишком. Ее зовут Бистра, в честь бабушки. Нет, она не замужем и пока не собирается.

— Не знаю, как вы, а я считаю, что брак — конец всем планам. А мне еще хочется помечтать.

— Например, о чем?

— Ну, известно о чем. Никому не хочется жить в этом грязном городе и получать зарплату, которой хватает лишь на то, чтоб заплатить за отопление.

И, помолчав, добавляет:

— Мама говорила, что вы много поездили по миру.

— Такая у меня была работа.

— Я тоже хотела бы иметь такую работу. Вот, учу языки.

Держу в последнем резерве вопрос о причине смерти ее матери, но Бистра не дает мне возможности задать его, объясняя, что дома ее ждет отец.

— Приятно было познакомиться, — улыбается она на прощанье. — Как знать, может, мы еще где-нибудь встретимся в этом большом мире.

Не знаю, входит ли у нее в понятие «большой мир» и мир потусторонний, или она считает, что я по-прежнему разъезжаю по планете?..

Да, Бистра, конечно, красивая девушка, но она не Маргарита. И, даст Бог, не станет ею. У Маргариты все сложилось не так, как надо, в том числе личная жизнь. Судьба судила ей выбрать из двух возможностей, и она потянулась к худшей, а я не сделал ничего, чтобы остановить ее. Да и что было бы, если бы остановил? Сделал бы несчастной. В итоге она все равно оказалась несчастной, но уже не по моей вине.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины». Я был совершенно уверен, что данное мнение — это мнение полковника Манасиева. Он не был моим непосредственным начальником, но иногда присутствовал на совещаниях у генерала.

В служебной деятельности у каждого есть своя метода. Метода Манасиева заключалась в том, чтобы завоевывать авторитет высокой принципиальностью и мелочным педантизмом. Он был сухой человек в буквальном и переносном смысле слова. Мнительный, подозрительный и придирчивый, но зато образцовый во всем. Он начинал карьеру армейским младшим лейтенантом и сохранил подтянутость и молодцеватую выправку, свойственную младшим офицерам тех героических лет. Позднее эти младшие офицеры стали старшими офицерами. И город заполонили полковники с вялой походкой и канцелярскими портфелями — в общем, военными с небрежностью штатских, поскольку на первом плане у них был уже не героизм, а бюрократия.

Однако Манасиев сохранил внешнюю подтянутость и аккуратность и, наверное, втайне мучился, что из-за карьерных интересов вынужден мириться с внешним видом штатской вороны. Я его понимал. Поначалу я тоже втайне надеялся получить звание и форму, пока однажды мой крестный в профессии не вылил на мои юношеские мечты ушат холодной воды.