Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

разберутся и отпустят ее. Только и дела им, что воевать с женщинами. Пусть она не любит нацистов — кто сейчас не сомневается? — но каждому в голову не залезешь. В конце концов ее мнение — это просто мнение, о котором никому не известно. Вот мнение доктора Геббельса, например, знают все, а что там думает какая-то Эрна Байбах, кому до этого есть дело? Конечно, это глупая ошибка, и надо только набраться терпения, пока все как-нибудь образуется. Блюм решил выждать неделю и, если до того времени ничего не изменится, самому обратиться в гестапо за разъяснениями.

В тот день Блюм вернулся с прогулки затемно — он должен был все время двигаться, чтобы отчаяние не раздавило его разум. Он отпер дверь, сбросил в прихожей куртку и, не включая свет, направился в спальню. Когда он проходил мимо кабинета, оттуда донесся тихий звук, словно кто-то подвинул кресло. Блюм насторожился. Секунду помешкав, он на цыпочках прошел в кабинет и повернул клавишу выключателя.

Вспыхнула лампа под потолком. Блюм вздрогнул. Возле окна стоял невысокий человек, седой, сутулый, с горящей сигаретой в руке.

— В чем дело? Кто вы такой? — испуганно выпалил Блюм.

Незваный гость нажал кнопку настольной лампы и тихо сказал:

— Погасите верхний свет. Так будет лучше.

Блюм повиновался и отступил в коридор.

— Не бойтесь, — поднял руку незнакомец, — я не из гестапо.

— А откуда? — Блюм огляделся. — Как вы здесь очутились? Что вам нужно?

— Успокойтесь, Оскар.

— Вы знаете мое имя!

— Ну, коль скоро я в вашем доме... — Незнакомец аккуратно стряхнул пепел с сигареты в стоявшую на подоконнике пепельницу. — Я друг. Друг Эр-ны Байбах.

Он сказал чистую правду, это был Лео Дальвиг.

— Друг Эрны? — Блюм неуверенно вошел обратно в кабинет. — Где она? Кто ее. захватил?

— Понятно кто. — Дальвиг достал новую сигарету и прикурил от окурка, с трудом удерживая его в подверженной сильному тремору руке. — Гестапо.

В каком-то туманном состоянии Блюм бесцельно описал полукруг по кабинету, задержался возле комода. Затем порывисто достал из шкафчика початую бутылку коньяка и плеснул его в две рюмки. Передав одну Дальвигу, сел в жесткое кресло перед столом.

— Я догадался, — сказал он. — Завтра я хочу пойти в гестапо. Я там кое-кого знаю. Я хочу объяснить им, что они ошиблись. Эрна — обычная девушка. Может, она и сболтнула лишнего, я не знаю. Но это не повод сажать ее под арест. В конце концов я могу за нее поручиться.

— Не надо. — Густой бас Дальвига прозвучал как приговор. — Не надо идти в гестапо. Она умерла.

— Что? — пискнул Блюм.

— Не выдержала мучений... У нее было слабое сердце.

— Ее. били?

— Да. Она ни слова не сказала о вас.

Блюм словно надломился, съежился в кресле. Он прижал руки к лицу и заплакал.

Лицо Дальвига исказила болезненная гримаса. Его ладонь легла на содрогающееся плечо Блюма.

— Ну-ну, остановитесь. Вы же мужчина.

— А я дал имя нашему ребенку. Нашему с Эрни ребенку, — захлебываясь, выдавил из себя Блюм. — Его звали Ганс. Он так и не родился, мой маленький Гансль.

Потом он затих и долго сидел неподвижно. Даль-виг тоже молчал, глядя в сумрак окна и затягиваясь дымом. Было слышно, как щелкает стрелка будильника.

— Что же теперь делать?.. — еле слышно произнес Блюм, обращаясь скорее к себе, чем к незваному гостю. Где-то вдали ухнула канонада, предвещавшая возможный налет.

— Эх, парень, кто-то проходит свой путь и исчезает, подобно затухающему огоньку на свечном огарке. И все, что с ним было, исчисляется количеством съеденных отбивных, изношенных ботинок и истраченных денег. И это в лучшем случае. А кто-то оставляет после себя белый след надежды.

— Надежды на что?

— На жизнь. Больше человеку ничего не дано на этом свете. Наша девочка оставила свой белый след, и мы должны сделать все, чтобы он не зарос бурьяном.

Дальвиг присел на подоконник. Вновь наступило долгое, печальное молчание.

— Вероятно, вы хотите, чтобы я для вас шпионил? — спросил Блюм, шмыгнув носом.

— Нет, Оскар, мы не потребуем, чтобы вы выкрадывали для нас чертежи и секретные сведения. Нам нужен друг. Друг, с которым мы можем разговаривать. И таким другом могли бы стать вы. Но не только вы, а и ваши друзья, коллеги. Мы.

— Кто — мы?

— Мы — кто не согласен с политикой, которая ведет нас всех в пропасть.

— Политика, политика! — Блюм ударил себя кулаком по колену. — Я ненавижу политику! Она и погубила мою Эрни...

— Да, это так... Но разве только Эрни? Миллионы людей стали жертвами политики оберзальцберг-ского психа. И миллионы еще станут. Этот Молох ненасытен.

— Но я... я не хочу, не желаю думать о политике! К черту ее! Особенно теперь.

— Нормальный человек и не должен думать о политике. Но война, дорогой мой. С войной хочешь не хочешь вынуждены считаться все. К тому же, кто, если не вы, Оскар, вот этими своими мозгами усердно вырисовываете контур новой, несоизмеримо более чудовищной катастрофы, о которой даже подумать страшно.

— Что вы такое говорите? Я решаю сугубо научные вопросы. Каждый из них способен стать ядром невероятного развития, не говоря уж о прикладных дисциплинах. Наука не отвечает за то, как конкретные люди распорядятся ее плодами. Она лишь расшифровывает тайны мироздания, прокладывает пути, в этом суть ее предназначения.

— Ах, вот как? Выходит, грязь не прилипнет к рукам, если надеть на них белые перчатки?

— Я не знаю. — Голова Блюма безвольно свесилась между плеч. — Осциллографом можно разбить лоб — так что теперь, не пользоваться осциллографом? Постоянная Планка связала энергию и импульс с частотой и пространственной частотой, что позволило науке перейти к квантовой механике. Квантовая механика занялась свойствами систем с электронно-ядерным строением — атомов, ионов, молекул, конденсированных сред. Большие перспективы для военных, как вы считаете? Так давайте убьем квантовую механику, чтобы никто ничего нигде не взорвал.

— То есть вы ни в чем не виноваты. — Сигарета выпала из руки Дальвига, он поднял ее, раздул огонь и сунул обратно в зубы. — Надо понимать, что, подобно планете во Вселенной, наука бесстрастно движется вперед по своим законам. Но вот политики видят в ней не планету, а океанский лайнер. И