Воля народа - Шарль Левински

– Ты очень заботлив. – Вайлеман заметил, как дрожит у него голос. – И что ты предпримешь, если я, вернувшись домой, всё-таки сяду и напишу статью?

– Она нигде не будет опубликована. И даже если бы и была – подумай, какие последствия это имело бы для тебя самого. В день после смерти Штефана Воли.

Торжественное погребение, подумал Вайлеман. Все газеты в с траурными рамками. Некрологи на всех сайтах. Приспущенные флаги. Государственный траур. Многочасовая очередь, чтобы сделать запись в книге соболезнований. Совершенно чужие люди, всхлипывая, бросаются в безутешные объятия друг другу. И тут статья со всей правдой о Воле? Да ни один шеф-редактор не опубликует ни строчки. Конечно, в интернете можно вывесить всё. Но там ты будешь лишь одним чудаком среди прочих безумцев. Высадки на Луну никогда не было, Элвис Пресли всё ещё жив, а Штефан Воля, которого оплакивает вся страна, вовсе не светлый образ, а убийца. Маркус был прав: да его за такое линчуют. Или ещё хуже: поднимут на смех. Скажут: ну вот и до Вайлемана добрался неумолимый Алоиз.

И только поверить ему – никто не поверит.

Шах и мат.

– Почему именно завтра? – спросил он.

– Первое августа всем видится подходящей датой.

Разумеется. Национальные герои умирают в национальный праздник, это хорошо для легенды.

– И кто принял такое решение?

– Люди, которые уполномочены принимать такие решения.

Тем самым Воля сослужит своей стране последнюю службу.

– Тем, что отдаст концы.

– Тем, что умрёт в подходящий момент. У Лойхли была идея…

– Лойхли!

– К сожалению, об этом аспекте решения я пока не могу говорить. Но если завтра ты включишь телевизор, ты увидишь, что я имею в виду.

– И кто станет преемником Воли?

– Это мы обсудим в текущем году. А пока страна должна иметь время для траура.

И для введения смертной казни, подумал Вайлеман.

Маркус посмотрел на часы.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но у нас ещё одно совещание. Я думаю, мы всё обговорили.

– Да, – сказал Вайлеман, – мы всё обговорили.

– И ты со всем согласен?

– А у меня есть выбор?

Его сын на мгновение задумался – как будто тут было о чём думать! – и ответил:

– Нет, папа, выбора у тебя нет.

Папой он не называл Вайлемана уже очень давно.

И, стоя уже в дверях, он нетерпеливо сказал:

– Ты идёшь, Элизабет?

– «Элиза» мне нравится больше.

– Ты права, – сказал Маркус. – Элиза – лучше. Знаешь что, Элиза? Я считаю, ты должна поцеловать моего отца.

– С удовольствием. – Она обняла Вайлемана и поцеловала его в щёку.

– Ты можешь спокойно ответить на этот поцелуй, – сказал Маркус. – Элиза скоро станет твоей снохой.

51

Поначалу-то Вайлеман сказал: нет, спасибо, он не нуждается в обществе, и если они хотят держать его взаперти, пусть запирают, у них есть на это власть, но пусть хотя бы не изображают из себя гостеприимных хозяев. Дескать, что бы мы могли ещё предложить тебе к сэндвичам? Чашечку чая? Пар – тейку в шахматы?

Но когда он остался в подземелье один и компанию ему составляли только часы, то в голову полезли всякие мысли. «Сноха», – сказал Маркус, и Вайлеман послушно поцеловал Элизу, не в губы, как он об этом мечтал всё это время, а в щёку – поцелуем свёкра, и потом оба они удалились, Маркус – обняв Элизу за плечи. Оба с видом явного облегчения. Завтра мы выдернем у Воли штекер, и мир снова будет в порядке.

Когда-нибудь, и это была та естественная самоочевидность, которая и добивала Вайлемана, состоится свадьба, где ему, отцу жениха, будет отведено место за почётным столом, а среди гостей будут коллеги Маркуса, в том числе и из отдела НиО, убийцы Дерендингера и убийцы Фишлина, они будут вежливо пожимать ему руку и говорить: «Как приятно наконец-то познакомиться с вами лично, господин Вайлеман». И потом кто-нибудь провозгласит тост за молодую пару и ещё один за Волю, великий образец, которого, к сожалению, к великому сожалению, больше нет с нами, и на минуту все сделают серьёзные лица, а потом откупорят следующую бутылку шампанского, и ему придётся с ними чокаться.

Эти мысли ничем нельзя было прогнать, и тогда он всё-таки открыл дверь – она и в самом деле оказалась незапертой – и сказал:

– Как вы думаете, господин Гевилер, не сыграть ли нам партию?

Гевилер оказался из тех игроков, которые делают десять-пятнадцать отличных ходов, после которых совершают самую идиотскую ошибку. Может, потому, что во время игры он так охотно болтал. Или, может, он – хорошие хозяева подумают обо всём – получил задание уж пожалуйста проиграть Вайлеману.

За что он любит шахматы, сказал Гевилер, надкусывая свой второй сэндвич, так это за то, что в них есть твёрдые правила. Но поэтому он и не фанатик, который всегда и всюду таскает за собой шахматную доску, вот сегодня ему это поручили, и теперь он точно знает, почему. То, что они должны здесь оставаться до раннего утра, наверняка имеет под собой вескую причину, о которой он не спрашивает, кто бы спрашивал, только не он.

– Знаете, – сказал он, – я предпочитаю, чтоб мне кто-то говорил, что я должен делать и что должен думать. Тогда и ошибок не будет. Как говаривал мой отец, пусть коровы думают, у них голова побольше нашей.

– А вы член партии? – спросил Вайлеман.

Политикой он не очень заморачивается, сказал Гевилер, пока всё исправно функционирует, так не нужны никакие политики, а когда всё идет не так, то и политики с этим ничего не могут сделать. Записан-то он в партию конфедеративных демократов, как и все в Управлении, не то чтобы это было обязательно, вовсе нет, но ведь с широкой дороги не собьёшься, если господин Вайлеман понимает, о чём это.

Работа в Управлении правопорядка? Не всегда так весело, как сегодня, пусть он не обижается на него, что он так говорит, но это было хотя бы какое-то развлечение в однообразии – разыграть контролёра билетов и всё такое, такие задания получаешь не каждый день. В большинстве же случаев приходится выполнять рутинные дела, ему нельзя это разглашать, но господин Вайлеман может ему поверить: неделями вести наблюдение бывает очень скучно. Но работа есть работа, а в наши дни, когда в экономике дела идут со скрипом, приходится быть благодарным за любое стабильное место. Его сын, например, закончив учёбу, так и не устроился никуда, раньше было по-другому, он не хочет никого в этом