"Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Богомолов Владимир Осипович

Поняв это, дедок заплакал, грудь у него запала, в животе раздалось бульканье — ослаб дедок, скис, смертный свой час почувствовал.

— Тихо, старый, не боись, убивать тебя не будем, — прошептал Сорока, — мы русские люди. Ты ведь тоже русский человек? — уловив слабые кивки, продолжил: — Вот и хорошо! Где это видано, чтоб русский русского ни за что ни про что… А? — Нет, неправ был Сергей Сорока и сам понимал эту неправоту. Интересно, для кого он эти слова произносил, для дедка или для самого себя? — Только, старый, предупреждаю, не шевелись и не шипи. Лежи, как мёртвый. Понял?

Дедок снова слабо покивал.

— Ну и молоток! — похвалил его Сорока, проверил ещё раз, хорошо ли спелёнут дедок, хлопнул по впалому животу на прощанье — не журись, мол, и моряки поползли в клубящуюся белёсую муть.

По-прежнему было тихо.

— Чего напоминает тебе эта тишина? — с трудом переведя дыхание спросил Сорока.

— Смерть, — неожиданно ответил Красков, и Сорока резко развернулся, чтобы поглядеть, а не произошло ли что с Красковым?

— Чего-чего? — спросил он.

— Эта тишина напоминает мне могилу, — медленно, сглатывая слова вместе с воздухом, проговорил Красков.

— Не дури, Красков, — предупредил Сорока, снова заработал локтями, уползая в клубящуюся белёсость. Нет бы встать ему, пойти в рост, но он этого не делал, словно бы чего-то чувствовал и вслушивался в звуки, фильтровал их. — Воздух только впустую сотрясаешь.

— Ты к моему Мишке как относишься? — спросил Красков.

— Хорошо.

— Правда? — Красков словно бы в чём-то сомневался.

— Тебе что, побожиться надо? Зачем?

— У меня просьба к тебе. Если меня убьют, отыщи Мишку и возьми к себе.

— Как взять? Он же там, в форту остался, у финнов. А граница?

— Через границу он легко проскочит.

— Не мели, Красков, дыши глубже и полной грудью, желательно. Убьют, убьют! Не мели чепухи! Замри! — Сорока приподнялся, прислушиваясь к движению воздуха в воздухе, к гнилому звуку тумана, скребущего прогнившим чревом по земле, к далёким шагам, невесть зачем раздавшимся на этой заброшенной земле. Сорока напрягся: кто может ходить по этому богом забытому заводику в такой час? Тени, духи? Собирая в мешки гайки, предназначенные для пушек? Тамаев! Шаги грузные, человек с треском давил ботинками землю, сипло дышал, в такт шагам покрякивал. Да, так может ходить только тяжёлый одышливый Тамаев. — Отомри! — приказал Сорока и поднялся на ноги, недовольно отряхнул ладонями брюки. — Что мы все ползаем, как червяки? Пехотная привычка.

Вязкую плоть тумана раздвинул слабенький розовый свет — румянец лёг на бледную ночь, выцветил её: Тамаев запалил цех — тихо, без суеты, под звук лишь собственных шагов. Сорока качнул головой — лихо сработал боцман!

В ту же секунду в плотном вареве тумана вдруг грохнул взрыв, взбил фонтан каменной крошки, земли, пыли, древесного сева, изрешетил ночь.

За первым взрывом грохнул второй, слаженно ударило несколько винтовок. Откуда тут винтовки, в этом паршивом курятнике? Сорока горько покривился, у него даже руки задрожали: час от часу не легче. Всё ясно — они напоролись на засаду, иначе действительно откуда тут быть винтовкам?

В стороне, с визгом раздирая сырую плоть воздуха, прошло несколько пуль. Снова два выстрела дуплетом, как из ружья, ещё два, потом снова два, затем дробь, схожая с очередью, — не сразу поймёшь, сколько винтовок бьёт. Били из проёмов окон.

Грохнула граната — вторая. Вынесла на улицу старый, рассохшийся сундук, размолотила его в полёте, щепки попадали на землю вместе с железной мелочью. «Гайки от пушек», — мелькнуло в голове, в ту же секунду стало не до гаек: со стороны ворот, где лежал спелёнутый дедок, тоже грохнула винтовка — их брали в кольцо.

— За мной! — севшим чужим голосом скомандовал Сорока, помчался в туман, туда, где рванула вторая граната, — Тамаев с группой должен быть там! Сейчас главное — соединиться с боцманом. Легконогий, с сухой мальчишеской фигурой Красков беззвучно понёсся следом.

Через несколько мгновений Сорока неожиданно ощутил, что за ним никто не бежит — он один.

Сверху, с крыши, невидимый в проклятом ядовитом тумане ударил пулемёт, прошил клубы. Пули прошли так близко, что Сорока почувствовал, насколько горяч и беспощаден их лёт, крикнул, не опасаясь, что в пулемётном стуке его крик засекут:

— Красков!

Красков не отозвался, а вот пулемётчик был востроухим, вскрик засёк и снова вслепую прошёлся очередью по туману — хорошо, что он ничего не видел, иначе бы в несколько секунд продырявил Сороку, как зайца, которому уготовано попасть на обеденный стол охотника; угадывая дальнейшие действия пулемётчика, Сорока нырнул на землю, распластался в сырой, пахнущей железом и мазутом траве. Пулевая строчка снова прошла рядом, выщипывая куски вязкой волокнистой почвы.

Туман из розового превратился в багровый — горел цех, подожжённый Тамаевым. Громыхали выстрелы. Откуда-то послышался крик: «Отходим!» Кричал не Тамаев, кто-то другой.

Нет, не мог Сорока отходить, пока не найдёт Краскова. Если тот ранен, то Сорока поможет ему уползти. Стремительно работая локтями, зарываясь в землю, хрипя и плюясь, Сорока пополз назад, стараясь найти свой след. А найти, когда с крыши лупит «максим», из окон бьют винтовки, пули летают, как только что народившиеся майские жуки, трудно, и не видно ничего — даже собственную руку, выброшенную в гребке вперёд, не видно. Всё растворено.

Ага, вот место, где он почувствовал, что бежит один, вот место, где Сорока поднялся — не просёк момент, обманули его розовые блики, водка, выпитая днём, тяжёлой мутью осела в желудке, дурманила голову, тьфу, вот извилистый след — тут они с Красковым ползли…

— Красков! — шёпотом, на этот раз шёпотом, позвал он. — А, Красков!

Красков не отзывался. Сорока поползла дальше, лихорадочно прикидывая, куда же мог с испугу закатиться Красков?

Что-то не верилось, чтобы этот заводик только гайки выпускает, раз его там охраняют. Может, кто-нибудь передал сведения чекистам насчёт готовящегося налёта?

Вряд ли. Что-то тёплое, липкое, будто тесто, возникло в нём, подползло к глотке, вызвало гадливое чувство. Он остановился, приткнулся к земле лицом — всем лицом: глазами, ртом, ноздрями, подбородком, собственным желудком и, кусая зубами волокнистый дёрн, пробовал выкашлять из себя застойный комок.

Бесполезно. Только пулемётчика завёл — чёрт ушастый хватал все звуки подряд, не преминул на задавленный кашель послать строчку пуль. Сорока с открытым ртом проворно отполз в сторону и завалился в яму. Раньше этой ямы не было: значит, он отклонился в сторону.

Выдернул из кармана револьвер и, не целясь, послал три пули на крышу, в пулемётчика, также ориентируясь только на звук.

Пулемёт неожиданно замолк — от изумления, что ли? Сорока, понимал, что это совпадение, просто пулемётчик меняет ленту, воспользовался моментом, вытолкнул себя из ямы, отполз в сторону. По дороге выковырнул из барабана застрявшую стреляную гильзу — заело. Видать, патрон старый был, при выстреле раздуло металл. В освободившиеся чёрные глазки загнал новые патроны. Это было важно — когда будет стрелять вновь, чтобы в стрельбе не проклюнулась дырка.

Через минуту Сорока наткнулся на что-то чёрное — похоже, был разлит мазут. В пылу, поскольку полз, выпачкал в мазуте руки, чертыхнулся в сердцах; когда поднёс руку к глазам, понял, что это не мазут — кровь. Нехорошее открытие: уж не пришиб ли кто связанного дедка-охранника? Через несколько секунд сделал второе открытие — это была кровь Краскова.

Приподнялся, позвал сипло, почти не шевеля языком, — звал одной глоткой:

— Краско-о-ов!

Красков не отозвался. Сорока, хватая ртом землю, траву, какую-то производственную грязь, пополз в сторону, к забору. Эта часть забора, он знал, была прочной, её лишь недавно срубили, дырок и лазов в ней не было, значит, придётся возвращаться назад, где в тумане жарко полыхает цех, и лучше, конечно, возвращаться сейчас, потому что через пять минут может быть поздно, но Красков не давал ему уйти. Он не мог бросить Краскова. Снова позвал его, не боясь, что услышит пулемётчик. Шустрый парень тот, наверное, ленту уже перезарядил, сейчас снова начнёт кромсать пулями туман.