Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

которую подстрелили. Ты, Марта, вроде умная женщина, кого дурить собралась?

—Стреляли где-то отсюда, — отметил Кубек, отойдя на пару шагов от шкафа. — Две гильзы. Но это не из «вальтера». Это «люгер». Он выстрелил сперва в него, а потом в нее, когда она убегала. Так скорее всего.

—Ну! — рыкнул Гесслиц.

Женщина поджала губы. Некоторое время напряженно сопела. Потом ответила:

—Девочку я отпустила. Подлечиться.

—Где она живет?

—Не знаю. Где сейчас все живут? В каком-то подвале.

—И куда он ей угодил?

—В ногу. Так, небольшая царапина. Пулю найдешь в стене. Я ее перевязала и отпустила. Вот и все.

—Осталась самая малость. — Гесслиц присел на кровать. — Кто он?

—Послушай, Вилли, это имеет ко мне отношение лишь постольку, поскольку случилось в моем заведении. Но я не сижу возле каждой парочки, чтобы они чего-нибудь не натворили. Какой-то идиот открыл стрельбу…

—Кто он, Марта? У них тут тройничок был, что ли?

—Хочешь, чтоб и меня подстрелили?

—Это не мои проблемы. Говори, кто он, или поедешь с нами. Учитывая, что крипо и гестапо сейчас одно и то же, познакомишься с интересными людьми из тайной полиции. Убийство штандартенфюрера — это по их части. Камеры у нас теперь общие, так что…

—Костлявый! — крикнула женщина и заплакала.

—Ого, — сказал Кубек, закуривая, — Костлявый в Берлине? У него же в башке одна только кость. Я брал его в Потсдаме год назад. Ограбили кассу в страховой. Но он сбежал во время бомбежки. Он чего Костлявый-то — умеет суставы выворачивать. Вывернул, вытащил руки из наручников и смылся.

—Ладно, — буркнул Гесслиц, — рассказывай, как было дело.

—Дай закурить.

Гесслиц протянул ей сигарету и щелкнул зажигалкой.

—А чего рассказывать-то? — Она затянулась дымом, всхлипывая. — Приперся Костлявый. Давай девчонку, говорит, ну, ту самую, с которой штандартенфюрер. Я ему — занята, говорю. А он же псих. Где, орет, — и пистолет мне под нос. Ну, я сказала, что наверху. А там уж ничего не видела. Только — стрельба. Девочка выскочила, нога в крови. Мы с ней на кухне спрятались. Он и сбежал. Я у нее — что случилось? Ворвался, говорит, бешеный. Выметайся, кричит, отсюда, это моя девка! Штандартенфюрер — за пистолет. А он и давай палить во все стороны.

—А где его искать?

—Ну и вопросы у тебя, Вилли.

Возвращаться пришлось в объезд: пока разбирались с убийством, прямо на Банхофштрассе рухнула стена пострадавшего от попадания зажигательной бомбы дома. По пути повстречали еле ползущий катафалк крипо, направлявшийся к борделю.

—Заждались! — язвительно проорал Кубек, высунувшись в окно.

—Скажи спасибо, что вообще едем, — отозвался водитель катафалка. — Трансмиссия ни к черту! Того и гляди встанем.

—Черт бы забрал всех амеров и томми! — пробормотал Кубек при виде напрочь разрушенной улицы. — Разбомбили аптеку, где я покупал своей Эльзе лекарства от диабета. Я поехал, думал порыться в щебне: может, хоть что-нибудь найти. Куда там! Всё в требуху. И никакого тебе чуда. Где теперь я буду покупать лекарства?..

Гесслиц молчал. Он думал о маленькой Сенте, которая ждала его дома, — и только о ней. Сегодня был важный день, и Гесслиц не мог думать ни о ком другом…

—Вот интересно, Гесслиц, — сказал Шольц на последней встрече, — вы же немец. И как получилось, что вы работаете на врага Германии?

Гесслиц смерил щуплую фигуру Шольца тяжелым взглядом.

—А кто Германии друг? — хмуро спросил он. — Вы, что ли? Гитлер, гестапо?

—Ну, знаете, я не ощущаю себя ее врагом.

—Так ведь и я тоже.

—Тогда почему вы не с нами?

—Потому что вы — не Германия. Когда начинается гангрена, нужно отрубить руку, чтобы спасти человека. Как бы ни было горько и больно.

—Немцы гибнут от рук врагов, с которыми вы сотрудничаете.

—Немцы гибнут потому, что Гитлер бросает их под гусеницы более сильной военной машины. Без малейшего сомнения и готовности к компромиссу. А еще потому, что их втянули в бесчеловечную авантюру, за которую будут расплачиваться поколения.

—Но бомбардировки, Гесслиц.

—Как видите, я разделяю судьбу несчастных немцев. А вы, Шольц, чувствуете себя патриотом?

—Как вам сказать… Я делаю, что могу и умею. Этого не мало.

—Любопытно, кому вы будете служить после поражения? Если уцелеете. Уж не тем ли, кого вы сейчас называете врагами?

—Думать об этом — уже предательство.

—А я считаю, что предательство — об этом не думать. Нацизм падет, но Германия будет жить дальше.

—Вряд ли она обойдется без тайной полиции.

—Конечно. Но полиция не будет служить Гитлеру. Вот вы, работаете в гестапо, но клинья подбиваете к амерам. То есть к врагу. Где же ваш патриотизм до гробовой доски?

—Никто не отменял политическую игру.

—Главное не заиграться. Особенно в патриотизм гестаповского замеса. Будет трудно взять свой Большой шлем на выходе. Если вообще возможно.

—Вы не боитесь, что я передам ваши слова группенфюреру?

—Не боюсь, потому что вы их передадите в любом случае. Но пока я вам нужен, вы будете помалкивать. Как, впрочем, и тогда, когда я буду вам не нужен.

—Вы, Гесслиц, умный, опасный зверь. С вами приятно иметь дело.

—Дело?.. Я видел ваши лагеря, Шольц, забитые измученными людьми. Вы будете говорить, что ничего не знали, но я видел.

Смеркалось. Моросил мелкий дождь. Гесслиц, устало хромая, шагал по вдрызг разбитой Инсбруккерштрассе, от которой остался лишь чудом уцелевший церковный шпиль. Он шел в направлении станции метро «Инсбруккер Платц». Он спешил как можно скорее оказаться дома. Будто в ожидании новых бомб и новых разрушений, оскалившиеся руины напряженно глядели в тусклое олово небес.

Гесслиц невольно замедлил шаг. Его почему-то поразил вид сидевшей на обочине женщины в старом пальто и шерстяной шапочке на голове. Она была окружена сумками и чемоданами и сидела на большом чемодане. На нем же лежал огромный рюкзак с вылезающими из него тряпками, лямки которого были накинуты на плечи женщины. На коленях она тоже держала ка- кие-то сумки. В ногах жался грязный белый пес на веревке. Всё, что у нее осталось. В лице молодой женщины была пустота. Она сидела и ждала. Казалось, она может сидеть на грязной улице посреди серых руин до бесконечности, покорно дожидаясь чего-то, что никогда уже не будет прежним.

Гесслиц вздохнул, пригнул голову и медленно прошел мимо.

Приближаясь к своему дому, он чувствовал, как постепенно его охватывает непривычное волнение. Дело в