"Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Богомолов Владимир Осипович

Костюрин двигался первым, Логвиченко последним, замыкающим, Митька Орлов, как самый неопытный, — в середине. Хоть и темно уже было, а на обочине тропы, по которой ходили пограничники, иногда вспыхивали светлые пятна, разгорались, потом неторопливо гасли: это сквозь застойный, плотный от различных растений, душный от запахов воздух проклевывались лесные цветы, ласкали глаз (Митюхе Орлову казалось, что они его подбадривали, именно его), а потом исчезали.

Хорошо было в лесу, красный командир Костюрин думал, что Митюха испугается кромешной темноты и здешних леших — ан нет, не испугался. И на лошади Митька сидел устойчиво, твёрдо, и управлял конём ловко — в деревне ему приходилось водиться с лошадьми, ходил с ними в ночное, всю задницу отколотил себе о конские спины, а мозоли в раздвоине набил такие, что они даже ороговели, вот ведь как. Не-ет, хорошо было в лесу — даже в таком, залитом опасной чернотой и полном таинственных звуков, перемещений, шевеленья, невидимой игры, ещё чего-то, способного принести человеку неприятности, но как бы там ни было, Митька нисколько не боялся леса, ни капельки не боялся. И вообще, служба на заставе Митьке нравилась, а лес здешний, он считал, обязательно станет его другом.

Может, слишком поспешный он сделал вывод и записал лес в «свои», в будущие друзья, значит, но пока это было так.

И коня — уже старого, с костлявой спиной Калгана — он считал своим другом, и карабин, на прикладе которого кто-то сделал шесть зарубок, что означало — прежний его хозяин уложил шестерых врагов, — тоже считал своим другом, и седло с железными, ручного изготовления стременами…

Костюрин, ехавший первым на своём Лосе, остановился, предостерегающе поднял руку. Митька немедленно натянул повод уздечки, останавливая Калгана.

Несколько минут Костюрин слушал лес — ему послышался невдалеке чей-то неосторожный говор, фильтровал звуки, доносившиеся до него, даже сам воздух, и тот фильтровал — тяжело загустевший, сделавшийся ещё более душистым, выискивал в нём следы, запахи дурных людей, но, похоже, ничего не нашёл.

Невдалеке проникновенно, хотя и слепо, ничего не боясь, пела ночная птица, красиво пела — у Митьки даже глаза увлажнились, словно бы птица эта прилетела сюда из райских кущей, чтобы ублажить его слух; в стороне по кустам неспешно прошёлся лёгкий шум — видно, прошествовал важный зверь, через несколько мгновений в воздухе, ловко лавируя между невидимыми Митьке ветками, пролетела пара ушастых сов и всё, больше ничего и никого не было.

Райская птичка приближение сов засекла и предусмотрительно стихла, нырнула в густую листву, замерла там… Едва она смолкла, как стала слышна комариная звень, от которой по коже немедленно поползли муравьи — что-то рано объявились в этом году крововосы. Комаров Митюха боялся больше, чем врагов революции и социалистической родины, захлопал себя ладонями по ушам, сбивая писклявых, задёргался в седле. Калган недоумённо повернул к нему голову: «Чего надо?» — «Чего, чего… Да ничего!»

Наконец, Костюрин подал знак: «Продолжить движение!» Конная цепочка молчаливо двинулась дальше. И вновь звучала песня неведомой райской птахи, предусмотрительно продолжавшей оставаться в густых кустах, вновь рядом с тропою начали бродить неведомые звери, а впереди, в чёрной гуще леса, возникали из ничего, из воздуха кособокие тени и, переместившись немного в сторону, либо влево либо вправо, исчезали — их растворяла ночь.

Пограничники, двигаясь по тропе, насквозь прорезали лес, обогнули озера — вначале одно, неспокойное, большое, кривым серпом впаявшееся в густые запущенные заросли, потом второе, поменьше, очень рыбное — здесь водились даже водяные змеи, которых местные жители с удовольствием ели, а Митюха, напротив, старался держаться подальше, чуть что — шарахался в прыжке в сторону, боялся их..

Змеи эти, именуемые угрями, лунными ночами выползали из воды, в траве ощущали себя так же свободно, как и в озёрной глуби, и, говорят, здорово кусались, вытащенные из воды даже днём. Они долго не умирали, жили до самого заката и шевелиться переставали лишь когда солнышко запрокидывалось за рисунчатую, в зубцах еловых макушек линию горизонта.

Более того, даже разрубленные на несколько кусков озёрные змеи дёргались припадочно и старались сползти к воде, как они её чувствовали, было непонятно совершенно, но тем не менее, это было так; для того, чтобы опасные гады эти не устремлялись к озёрной глади, нужно было, как слышал Митька, в задницу им вставить пробку, с пробкой в кормовой части они теряли способность ориентироваться.

Вредные, вздорные и в общем-то очень опасные существа… Глаза бы их не видели. Но одну змею Митька всё-таки видел, местный рыбак поймал, — так у храброго пограничника по коже даже тараканы забегали, сделалось страшно.

Всадники спустились в один лог, поросший высокой ломкой малиной, одолели его, поднялись на взгорбок и, не останавливаясь, снова двинулись вниз. Почва здесь оказалась каменистая, под копыта коней попадали голыша, постукивали звонко. Костюрин остановился, обернулся к спутникам:

— Тс-с-с! Грохот стоит, как на Невском проспекте. В следующий раз копыта лошадей будем обёртывать тряпками.

— Есть копыта лошадей обёртывать тряпками, — тихим эхом отозвался Логвиченко.

Костюрин вгляделся в темноту и, прежде чем тронуть поводья коня, пробормотал предостерегающе:

— Будьте осторожны, на этой тропе попадаются низкие ветки, могут голову снести.

— Надо б их спилить, товарищ командир, — подал голос Митька Орлов.

— Дельная мысль, — Костюрин хмыкнул одобрительно, — хорошая мысля приходит опосля — так бывает всегда. Я много раз собирался это сделать, а всё руки не доходили… В общем, так, Орлов, завтра бери пилу-ножовку, топор — и за дело! Пока все низкие сучья не снесёшь — на заставу не возвращайся. Понял?

— Понял, — произнёс Митька озадаченно: не знал ещё парень, что инициатива наказуема, как не знал и то, что сулит ему это задание, чего в нём больше, хорошего или плохого, засунул под фуражку, под козырёк, длинный указательный палец, поскрёб себе темя, потом, решив, что утро вечера мудренее, будет день — будет и пища, повторил ещё раз: — Понял…

Утром начальник заставы увидел Митьку Орлова, остановился. Митька приосанился, поправил на себе гимнастёрку.

— Слухаю, товарищ командир!

Костюрин усмехнулся: «Слухаю», поднял голову поглядеть, какие облака ползут по небу, дождевые или нет? Дождей в районе Маркизовой лужи обычно бывает больше, чем где-нибудь ещё — и утром льют, и днём, и вечером. В небесных просинях гнездились мелкие кучевые облачка, похожие на шапки мыльной пены, стояли шапки неподвижно — непонятно было, будет дождь или нет? Впрочем, раз стоят неподвижно — значит, будет.

— О задании, данном тебе вчера, помнишь, боец Орлов? — строго спросил командир.

От такого строгого голоса Митька вытянулся в струнку, хотел что-то сказать, доложить бравым тоном, что готов к выполнению задания, но голос у него пропал — был голос и исчез совершенно, застрял где-то в глотке. Командир это увидел, засмеялся добродушно:

— Вижу, что помнишь. Вперёд, боец погранзаставы Орлов, на выполнение задания!

Взял Митька топор, ваял ножовку, подумал, что могут встретиться также толстые сучья, что ножовкой их не возьмёшь, нужна двухручная пила, но на задание командир отправляет его одного, а один он с большой пилой не справится, поэтому придётся довольствоваться тем, что есть…

Митька вывел из конюшни Калгана, приладил к седлу топор, для ножовки сделал верёвочную петлю, кинул на спину карабин и, посвистывая в такт звонкоголосым птахам, отправился выполнять задание.

Дневной лес — не родня ночному, дневной лес — весёлый, открытый, наполненный светом и зелёным шумом, в дневном лесу хорошо и человеку, и зверю.

Порубал, поспиливал ветки Митька азартно, с революционными песнями, работал по-ударному. В некоторых местах ветки росли так низко, что удивительно было, как же никто на заставе ещё не снёс себе черепушку — даже на малом ходу можно было запросто срубить любую лихую бестолковку. В том числе и в командирской фуражке.