Тарас Покровский - Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

Пережив время сильного жжения в груди от агонии чувства справедливости после апелляционного гамбита, все дальнейшие выходки судебной системы, Куля переживал относительно спокойно. Его уже мало что удивляло, он мало на что надеялся и мало во что верил. Если конкретизировать эти критерии до более узкого понятия, касающегося только Украинского правосудия и его личных отношений с ним, то можно было смело в описании тех же понятий убирать слово "мало". Куля уже не удивлялся правосудию и не верил, а из такой позиции надежде не бывать было в принципе. Он размышлял, конструировал и писал какие-то заявления, ходатайствовал на имя суда на полном автомате, имея привычку еще со свободы отрабатывать и дожимать все до конца в любом случае. Кассационная инстанция тоже, как и ожидалось, не торопилась со своими процессуальными действиями. Плюс ко всему, затребовав дело себе в Киев, и мурыжа после этого процесс еще 8 месяцев, она полностью парализовала шаги по параллельной линии, где предстояло д/с остальной части приговора.

Получив горькую пилюлю от коллегии апелляционного суда, а также от целого ряда судей, отморозившихся возобновлять дело по пересмотру приговора, от судей, защитивших и оправдавших незаконную бездеятельность прокурора, жизнь Кулина тем не менее продолжалась. Он продолжал так же дышать, видеть, слышать, но в целом он чувствовал явные качественные изменения его жизни, или его места, или его назначения в этой жизни… Что конкретно произошло с ним, или что происходило, он сказать пока не мог. Павел стал гораздо менее эмоциональным, он перестал вспоминать прошлое, сожалеть о настоящем и задумываться о будущем. Он почти перестал переживать о близких и не фантазировал более об Ирине, она для него как-то трансформировалась в какой-то сказочный и мифический образ. Он перестал заботиться о себе в принципе и во всех смыслах, он потерял интерес к чему-либо, и у него пропал страх что-то потерять. Страх, как чувство вызываемое инстинктом самосохранения, казалось перестал у него вырабатываться как таковой. Ему было все равно что ему есть, где сидеть, что будет с ним завтра, будет ли у него связь с внешним миром, и тому подобное… Его сердце теперь было занято только перекачкой крови, а душа глухо молчала. Его мозг был занят только насущной текучкой, что задействовало только 1–2 % его потенциала. Куле казалось, что он приобрел некую облегченную форму существования, сбросив впервые в жизни со своих плеч уже спорно нужный ему балласт. Ему действительно стало легче так жить после всех тех американских горок, которые ему преподнесла судьба за последние уже шесть лет, кинув в жернова СИСТЕМЫ. Он ложился на нару, закрывал глаза и видел пустоту. И если ранее такая картина у него и появлялась, то эта пустота или быстро чем-то наполнялась, или долго смотреть на нее у него не хватало терпения. Сейчас же, он находил какой-то резерв в себе и какой-то смысл подолгу всматриваться в нее без осмысления чего-либо и без анализа. Пустота теперь как-то притягивала его взор и удерживала, будто завораживая, в результате чего это было похоже на своеобразную медитацию, при которой замедлялись все процессы жизнедеятельности его организма, и при этом происходила перезагрузка программы его функционирования, что наверное и вносило ощущение легкости на пути к нирване.

Но была в этой легкости и обратная сторона медали. С появлением этого нового пространства в его бытии вскоре, неожиданно появилось и отдаленное чувство немотивированной тревоги. Оно было очень слабым, нечетким, с не выявленными причинами, но оно было…Это был не страх, а предчувствие чего-то очень плохого. С каждым днем это чувство на миллиметр приближалось, но бояться Куля не начинал, он чувствовал роковую неизбежность этого события и смиренно ждал, сохраняя полное спокойствие. Опять ситуация напоминала приближение цунами, накат очень сильной не контролируемой и губительной энергии, а ощущение необъяснимой легкости и спокойствия накануне, было аналогией того самого эффекта отхода береговой линии далеко в глубь океана перед мощным нашествием волны-убийцы обратно на берег. Это было затишье перед бурей.

Дом в Харьковском пригороде, который Куля купил для родителей взяв деньги в кредит в банке числился на нем. Когда было возбуждено уголовное дело, на все его имущество, в том числе и на этот дом, был наложен арест на отчуждение. Шесть лет прошло пока родители дожидаясь сына жили там, как на пороховой бочке, и шесть лет эта бочка мирно спала и не взрывалась. Куля в свою очередь, тоже ничего предпринять не мог, пока не было определенности с окончательным приговором, так как снять арест, чтобы появилась возможность его продать в интересах банка, было без приговора невозможно. С другой стороны, пока родительские деньги, вырученные с продажи ими их родового дома, были на руках, — пока последняя надежда, хоть и мизерная, но была, порешать проблему в корне на тот случай, если вдруг кассационная инстанция тоже вдруг вернет дело на новое судебное слушание в первую инстанцию. Поэтому тратить деньги на бездолговое жилье, и при этом автоматически однозначно лишаться возможности увидеть сына хотя бы через шесть лет его отсидки, никто пока не торопился. Так эта ситуация в подвешенном состоянии и тянулась все это время. Но вот по какой-то причине какие-то коллекторские структуры всё таки пошли в наступление, а точнее на абордаж.

Стоит ли говорить о том, что все эти шаги по выселению жителей с имущества должника в Украине происходят часто тоже по открытому беспределу. Для начала, если по закону, для таких радикальных шагов у кредитора однозначно должно было быть или решение суда на руках, или нотариальная надпись о возврате долга с продажи залогового имущества на торгах. Но и тот и другой путь должен был в обязательном порядке идти с уведомлением стороны должника, с соблюдением определенной процедуры, с обязательным предоставлением права должнику рассчитаться по своему долгу, и так далее… Стоит ли говорить о том, что конечно ничего этого из того что положено по закону в Кулином случае не было. В один прекрасный день в дом пришла группа людей с пьяным участковым и какими-то другими непонятными личностями, и бесцеремонно приступили к выселению двух пенсионеров на улицу. Вот так, без уведомлений, без предупреждений, после шестилетнего молчания появилась рабочая бригада крепких "титушек" и не обращая внимания на живущих там беззащитных людей, приступила к экспроприации, как в лихие 17 или 90-е годы ХХ-го века.

Кулины родители, прожив честнейшим образом по 65 лет, строя со всей огромной страной всю свою сознательную жизнь коммунизм, никак не заслуживали такого итога, чтобы их какие-то махинаторы из сферы государственной исполнительной службы выселяли вот так просто, без честного порядочного суда и следствия на улицу. Никак ни к этому они шли всю жизнь, и не в это верили. И не столько проблема была в изъятии у них того, что им вообщем и не принадлежало, сколько в том психологическом ударе от пережитого унижения и позора самой процедуры выселения, которая благодаря той же СИСТЕМЕ, ничего человеческого из себя не представляла: откровенное хамство, беспредельная наглость и зверство, что в совокупности создавало явный признак безнаказанного бандитизма. Варвары из преисподней — так назвала набожная мама тех, кто торопясь побыстрее набить свои карманы, беспардонно грязными ботинками топтали ее праздничную, белоснежную скатерть.

Что чувствует, или что должен чувствовать человек к тем людям, которые очень сильно обидели и унизили его престарелую мать? А что может чувствовать сын к тем людям, или к той СИСТЕМЕ людей, которые буквально растоптав душу, довели таким образом его престарелого отца до смерти? Злость?…Жажду мести?… Скорую Михаилу Павловичу вызвали через два часа после прихода варваров, а умер он от остановки сердца еще через час, когда их зверское нашествие еще продолжалось.

Узнав о смерти отца, Куле, запертому семью замками и рядами колючей проволоки, опять жутко захотелось зарыдать, но для этого, как минимум, нужно было сделать вздох для возможности последующего выдоха и одновременно выхода с ним на волю накативших чувств, но вздохнуть не получалось. Переживая такую тяжелейшую потерю всей жизни, густо перемешанную с чувством собственной вины и ответственности за нее, очень захотелось сделать что-то хоть на последок. Душа, трепыхая порывалась на действие, но тут же обжигаясь, как о раскаленную сковороду, о чувство собственного бессилия перед стенами тюрьмы и перед безжалостной и бескомпромиссной СИСТЕМОЙ, падала и вновь подрывалась, не обращая внимания на пекущую боль многочисленных ожогов. Загнанному и раздавленному Куле очень захотелось дотронуться до отца, увидеть и хотя бы обнять напоследок его безжизненное, но родное тело.

Паша прекрасно знал о чем всегда мечтал отец, потому что предметом этих устремлений всегда было продолжение его счастливого рода. Наверное, как и каждый дед, дед Миша мечтал на старости лет нянчить множество внуков, и уж конечно, внука-продолжителя фамилии. Михаил Павлович, как и все, стремился оставить свой след в этом мире и так же поддержать усилия в этом деле своего деда…Паша чувствовал себя очень виноватым перед отцом за то, что подвел его, не оправдал его надежд, за то, что не выполнил той вековой задачи и обломал веточку древа, за то, что принес страдания и лишения к закату поколения, и это в благодарность за беззаветно отданную ему жизнь. Сейчас чувство вины перед отцом ножом резало ему душу и сдавливало дыхание до судорог. Проклятая тюрьма, похоронившая все самое ценное у целого рода, сейчас не давала даже возможности проводить родного человека в последний путь. Этот человек для него всегда был человеком Љ1.Он был настоящим отцом: любящим, строгим, принципиальным и справедливым. Паша всегда гордился им, и всегда сам мечтал быть таким же хорошим, настоящим отцом для своих детей. А сейчас получалось, что он лишился и родителя, и возможности быть им самому, что создавало ощущение будто он лишился прошлого, и при этом у него не было будущего. Такое положение давало эффект будто тебя нет…