Граница надежд - Николай Павлов

обманываю. Я хотел все тебе рассказать, но мне стало стыдно. Как вдруг сразу тебе сказать, что меня вызывают в суд из-за убийства? Понимаю, если бы я его убил. А у меня даже в мыслях не было такого. Есть плохие люди в нашем селе. Они сводят счеты. Не хочется мне сидеть в тюрьме из-за клеветы. Поэтому я нашел приятеля, и мы уходим. Да так далеко, чтобы нас но могли найти. Так прощай же, батя. Пока буду жив, мне будет стыдно перед тобой, но нет другого выхода.

Твой ездовой Кочо Ангелов».

Я читал и бледнел, а солдат замер передо мной в ожидании. Чего ждал, он и сам не знал.

— Иди к лошадям! — рассердился я, а он почесывал шею и продолжал стоять передо мной.

— Я, — сказал он, — его знал очень хорошо. Ну, этого, Ангелова. Он не может быть врагом. Накануне ночью, перед тем как бежать, он лежал в соломе возле коней и плакал. Я отругал его. Он повернулся на другой бок и продолжал вздыхать, а слезы все лились и лились. У меня одно на уме, товарищ майор. Наверное, он еще вернется. Его что-то мучает, поэтому он и сбежал. А так он неплохой человек.

Я положил письмо в карман и пошел, так и не ответив новому ездовому, что я думаю об Ангелове. Я мечтал только об одном — увидеть его живым. Каким бы солдатом он стал, каким солдатом! Он и сейчас перед моими глазами. Выпрямится на козлах, заломит фуражку набекрень и спрашивает:

— Какую для вас спеть, товарищ майор? Любовную или бунтарскую?

— И ту и другую, Кочо, по очереди. — И он пел. Его песня сливалась со звоном бубенцов, а он слегка наклонялся ко мне, чтобы слова слышал только я.

Я хотел позвонить Драгану, чтобы прочитать ему письмо, но с каждым шагом это желание ослабевало. А если он скажет, что я пытаюсь подстраховать сам себя? Если отнесется с насмешкой к откровениям сбитого с толку парня? Умеет ли Драган прощать? Почему он такой упрямый и никому не верит? Ведь мы-то все ему верили и шли за ним. Чем мы заслужили его недоверие? А я? Есть ли у меня право не верить этому письму? Я не скрывал, что ездовой стал близким мне человеком, что с ним дни мои текли легче. Он каким-то образом связывал меня с моим прошлым, с моим родовым корнем. Нужно ли проходить мимо боли других, лишь бы сохранить свое собственное спокойствие?.. Если бы Ярослав был жив...

Я ускорил шаг. Перед штабом встретил подпоручика Прангова. Он хотел сказать мне что-то, но я сунул ему в руки письмо и крикнул:

— Прочти! Человек это написал.

Он повертел листок между пальцами и объявил:

— Они окружены! Им предложено сдаться. До сих пор нет ответа. Прожженные бандиты!..

— Ты прочти письмо, а тогда и поговорим, — прервал я его.

Прангов взял письмо и начал читать. Сначала рассеянно, потом с интересом.

— Где вы его взяли? — спросил он.

— Солдаты нашли под сбруей лошади.

— А он оказался не прост. Все предусмотрел.

— Прангов!..

— Не горячитесь, товарищ майор. Рассудите хладнокровно. Я вас понимаю, но и вы меня поймите, ведь этот ловкач знает вашу душевность, почувствовал, что вы дорожите им. Потому и сделал на вас ставку.

— А можно все это истолковать совершенно по-другому. Где их окружили?

— Далеко. По всем данным, они являются дезертирами, предателями. Жаль, но факт...

Я позавидовал его убежденности. Поистине человек должен обладать железными нервами, чтобы так хладнокровно рассуждать и оперировать фактами. Такие люди нам тоже нужны.

Взяв у него письмо, я положил его во внутренний карман. Оно оставлено для меня, а я делаю его всеобщим достоянием. Неужели все это от боязни, неосознанной боязни каких-то последствий?

В коридоре штаба мне встретился человек в гражданской одежде, с тростью в руке. Я сразу же узнал его по позолоченному набалдашнику в форме львиной головы. Это был, конечно, полковник в отставке Велев, недавний командир. Он терпеливо ждал, когда я приду. Я не знал, что привело его ко мне в этот зимний день, но в одном был убежден: он пришел не для того, чтобы хныкать или просить о милости.

Увидев меня, он оживился.

— Прости старика, — начал он, протягивая мне руку. — Нет сил откладывать больше. Решил и пришел, убежденный в том, что ты меня не прогонишь.

— Я полагал, что вы вправе уважать себя несколько больше, — не остался я в долгу. Он знал мое отношение к нему, но все-таки пришел, хотя и испытал некоторое колебание, прежде чем решиться прийти.

Я пригласил его в кабинет. Он расстегнул пальто и нахлобучил шапку на набалдашник трости.

— Вы их нашли? — спросил он.

Этот прямой вопрос застал меня врасплох, а он не спускал с меня глаз.

Мне хотелось уклониться от разговора на эту тему, но у него было совсем другое мнение по этому вопросу.

— Обломки. Эрозия. Ржавчина. Это страшная вещь, но и от нее есть лекарство — человеческая рука и человеческий разум. А ты можешь. Ты не сдашься.

Я слушал его и думал о письме ездового. Думал и о ржавчине, разъедавшей душу людей. «Хватит ли у нас времени, чтобы с необходимой осторожностью очистить все от нее, или лучше отказаться от всего того, что годится только в переплавку?» — спрашивал я себя.

Возможно, через какое-то время я пожалел бы об этом, но в тот момент меня охватило желание показать письмо ездового этому человеку, который лучше других понимал солдат. Я вовсе не собирался этим самым найти поддержку своему собственному восприятию, а хотел понять, что чувствуют другие.

Достал измятый листок и подал ему. Велев какое-то мгновение смотрел на меня вопросительно, потом надел очки и углубился в чтение неровных строчек.

Рука его дрогнула, он опустил листок на колено. Потом встал, положил письмо на письменный стол и начал застегивать пальто.

— Так что же? — не понял я ничего.

— У тебя так все осложнилось, а я, старый дурак, пришел занимать тебя разговорами о моей подагре, о моих