Граница надежд - Николай Павлов

Ярослав лежал на кровати в одежде и не подавал признаков жизни. На белой наволочке засохла струйка крови.

Уже не помню, что я крикнул и как начал его трясти. Инстинктивно я почувствовал, что еще не все потеряно. Потом в комнату вошла хозяйка, и я попросил ее вызвать врача, все равно какого, но как можно быстрее. Кто-то закрыл дверь и окно, затопил печку.

Когда я немного пришел в себя, то заметил, что в комнате остались только мы с Ярославом. Он посмотрел на меня стекленеющими глазами и что-то прошептал. Мне удалось расслышать только отдельные слова: «Он не виноват... она сама подожгла... должна жить... все пройдет...»

Я набросил на Ярослава еще одно одеяло, начал растирать ему ноги. Он стал дышать ровнее, и на лице его появился слабый румянец. Ярослав начал оживать. Он должен выжить!

Он узнал меня, и на его губах мелькнула слабая улыбка. Он хотел сказать мне что-то, но я не позволил ему сделать это. Подложил под голову Ярослава еще одну подушку.

Вскоре появился врач, осмотрел его, пощупал пульс, сделал ему укол и медленно закрыл свой саквояж.

Нетрудно было понять, что врач установил что-то такое, о чем ему не хочется говорить, но я пошел за ним следом. В дверях он остановился. Помолчал какое-то время, потом попросил хозяйку оставить нас наедине и чуть слышно сказал:

— Мы должны относиться ко всему так, как и подобает мужчинам. У него внутреннее кровоизлияние. Ничего нельзя сделать. Он проживет еще час, от силы два...

Уж лучше бы он ничего не говорил! Я даже не проводил врача. Постоял немного на террасе, вытер навернувшиеся слезы. Появилась хозяйка, должно быть, ее мучило любопытство, а может, она хотела проявить сочувствие. Все же она была единственным человеком, оказавшимся в тот момент рядом.

— Согрейте воды, много воды, — попросил я.

Она меня поняла:

— Неужели?

— Когда-нибудь всему приходит конец.

Хозяйка всхлипнула и убежала в другую комнату.

Теперь я уже мог войти к Ярославу. Я должен быть с ним в его последний час.

Он не спросил меня, что сказал врач. И о болезни не заговорил, а устроился поудобнее на подушке и прислонил голову к спинке кровати.

— Сегодня ночью будет ровно семь лет, как мы с тобой ушли в партизаны.

А я совсем забыл об этом. Ведь мы этот день всегда проводили вместе.

— Но я тебя оправдываю, — улыбнулся он. — Это теперь волнует только политработников вроде меня. Строевые офицеры пусть занимаются своими делами. Подай мне пистолет.

Это удивило меня, но я выполнил его просьбу. Ярослав осмотрел пистолет, стер с него пыль и, поцеловав, протянул его мне.

— Поцелуй его, как тогда. Без всяких клятв. Человек должен давать клятву только раз в жизни.

Я поцеловал пистолет и продолжал стоять как заколдованный. Голос Ярослава звучал еле слышно, и от этого становилось жутко.

— Открой окно, — попросил он и сел в постели. Три выстрела прозвучали в комнате и рассекли молчание ночи, опустившейся над городом. — Тогда нас было только трое в нашем краю, а теперь весь народ вместе с нами. Не забывай об этом!.. — Он вложил пистолет в кобуру и снова опустился на подушку.

На улице послышался цокот лошадиных копыт, мимо проехал милицейский патруль. Милиция всегда в тревоге, когда раздаются выстрелы. Я вдруг ощутил необычный подъем, словно в меня вселились силы трехсот, трех тысяч, нет, трехсот тысяч человек... У меня в ушах звучали выстрелы, а я вспомнил сражения, схватки, фронтовые события... Ярослав совсем не переменился, он остался верен себе.

— Драган вконец запутался. Нет мне покоя из-за него, — прошептал Ярослав и прикрыл глаза.

— Помолчи!

— Нет, пора поговорить. У меня осталось мало времени.

Ну как он мог произнести такое?! Мне захотелось крикнуть изо всех сил, крикнуть от муки, от боли, а Ярослав снова открыл глаза и засмотрелся на падающие снежинки, оседавшие на стеклах окна.

— Красиво, не правда ли? Чудесная зима.

— Бывали дни и лучше, — ответил я.

— Но голодные, — договорил Ярослав.

— Я пришел... — Я хотел сказать ему, что мне больно за те слова, которые я произнес накануне, но он только махнул рукой:

— Не говори о том, что уже прошло. Я забываю все плохое. Только доброе поддерживает человека.

— Ты же сам знаешь, что я... — упрямо продолжал я.

— Ну что вы за люди! Каждый хочет услышать доброе слово, а если этих слов нет и у нас нет времени их придумывать? Драган, как верный пес, не отходит от меня. У него же голова раскалывается от боли, а он хочет увидеть мир таким, каким себе его нафантазировал. Настоящий Дон Кихот, только жестокий и к другим и к самому себе. Драган готов умереть, лишь бы взять верх... Но я люблю его, черта.

Ярослав закашлялся. Прижал руки к груди и молча посмотрел на меня, взглядом умоляя отвернуться, чтобы я не видел его страданий.

Я подхватил его, и он, обессиленный, опустился на мои руки.

— Ни слова больше, — рассердился я. Ярослав попытался унять приступ кашля и снова лег на подушку.

— Но я его выведу на правильный путь, непременно выведу, — прошептал он. Мне показалось, что именно это твердое решение, принятое им, прибавило ему сил. — Раз я рядом с ним, раз мы все вместе...

На террасе послышались шаги, и кто-то резко толкнул дверь. В проеме появился Павел. Раскрасневшийся, задыхающийся от бега, он едва выговорил:

— Она сама себя подожгла!.. Живая, она горела, как факел, как факел протеста, а вы сидите здесь в тепле, рассуждаете о мире, не замечая, что у вас тоже земля горит под ногами!

Я знаками пытался заставить его замолчать, но Павел ничего не замечал. Потом он опустился на стоявший в углу стул.

— Врачи уверяют, что нет ничего страшного. Врачи... А что может быть страшнее того, что человек в здравом рассудке сам себя поджег? Когда я поднял ее на руки, она меня не узнала. Туфли на ней горели, и сумка, а вся она почернела, но непрестанно повторяла: «Костер, Жанна д’Арк...»