П. Лотинкин - ТАЙНЫ ТРЕТЬЕЙ СТОЛИЦЫ.

Он-то наивный, радовался, что догадался с ве­чера устроить засаду, дабы выявить Маргариту Ахметзянову, когда она зарегистрируется в очереди. Быков помнил, как в советские времена стояли за мукой и за коврами, и порядки знал. Размечтался. Тут тебе не СССР.

В Екабе мамаши и бабули встают очередь аж с утра намедни!

Стоят — в полном смысле, ибо сесть просто негде.

Несколько лавочек на зачуханной детской площадке плотно забиты сидевшими «в елочку» бабами.

Остальные стоят, бедолаги. Чтобы у выбран­ных ими же чинодралов вымолить местечко для своих детишек. Чтобы эти детишки не лазили по квартиркам этих чинодралов, не мочились в их, охраняемых ментами подъездах, не царапали крат­кими точными словами их глянцевые иномарки, отполированные за счет казны. Чтобы не беспоко­или их, чинодральских отпрысков, убаюканных в спецсадиках за счет той же казны...

Короче, стоят налогоплательщицы и матери, чтобы попасть на прием и покланяться, поунижаться, дабы дети их были под присмотром. Пока их родители вкалывают на те башни и дворцы, в которых засели неусыпные мытари.

Ах, какой шикарный детский садик находит­ся возле дома по Сурикова 40, в котором жил Бы­ков. Он смотрел на него с балкона: кусочек тихого зеленого рая посреди города. Со всеми радостями и удобствами. С отношением к каждому ребенку, как к личности, которой предстоит владеть миром.

Особый садик для детей особых родителей. Которые в очередях не стоят.          К которым как раз и стоят эти самые очереди.

Чтобы стать незаметным и не выбиваться из толпы, надо с ней слиться. И Василий получил но­мер на левую руку — 137-й. Записывала его милая женщина с той терпеливой усталостью в глазах, которой отличаются деятельные натуры. Тех, кто знает: сам себе порядка не организуешь — будешь давиться в свалке.

— Знаете, молодой человек... — сказала обще­ственница. — Вы, наверное, зря. Предупреждали: примут не больше двадцати человек.

- А мест сколько?

— Кажется, восемь.

— Меня жена просила знакомую найти. Она должна быть у вас в списке. Маргарита Ахметзянова. Посмотрите.

Ахметзяновой в списке не нашлось.

— Ой, может, она по мужу фамилию назвала? Посмотрите еще: Пилипенко Эльвира?

Пилипенко — фамилия сводной Ритиной сес­тры — нашлась. Под номером шестнадцать. Теперь надо было ее отыскать во дворе. Быков стал про­гуливаться в толпе, прислушиваясь к разговорам, и вглядываясь в лица. Фото Ахметзяновой он не имел, но как доложил обстоятельный Димон, Рите на вид около двадцати трех, у нее светло-русые волосы, нос уточкой и глаза чуть навыкате. Не Бог весть, какое описание, но лучше, чем ничего.

Светленькая костлявая дамочка с нервным лицом жаловалась подружке на жену- брата, юную особу, у которой руки не из того места растут. И варить-то она не умеет, и стирать то она не стирает. Брат с работы приходит усталый, как собака, и на­чинает по дому колготиться, а эта барыня, видите ли, целый день с ребенком улюлюкает. Племянни­ка нужно срочно в детсад устроить, но жена брата сама не может стоять. У нее плоскостопие и нервы. Приходится ей за нее. Пусть эта стервоза хоть рабо­тать пойдет, и слезет с шеи замотанного брата.

Юркая старушка бесцеремонно вклинилась в разговор:

—  Помогать надо, молодым-то. Вот я каку ночь без сна, а думаю, сад-то внуку нужен. Ну, пусть я ночь постою, а пусть хоть высплются. Я вот вчера ни свет, ни заря поднялась, отправилась за талончиком к врачу. Пришла, думала, первая буду. Ан нет, только одиннадцатая. И как на грех, только семь талонов дали. Так и ушла со своим давлением, несолоно хлебавши.

— Так вы к платному доктору сходите, — свар­ливо посоветовала девушка с русой косой.

— А на какие шиши, милая, — даже не оби­делась бабушка. — Пенсия — тыща шестьсот. За квартиру в две комнаты — заплати, да за свет, да за телефон , да еще за мусор и на лифт. Вот почти тыщи и нет. А живу на шестьсот, и что заработаю, убираясь. У нас кафе рядом с домом. Мету вокруг, и кормлюсь за это.

— Так квартиру на меньшую поменяйте, а на доплату — живите себе, — доставала ее советами русокосая.

— Или в одну комнату квартиранта пустите, — подпела ей круглолицая с утиным носом и в ши­рокой шляпе. — Каждый месяц — прибыток.

— От телефона откажись! — буркнула дряблая гражданка неопределенного возраста.

Но бабуля не озлилась. Ей будто даже нрави­лось внимание:

— Квартира старая, комнаты проходные — та­кую не разменяешь, а если пустить кого — по го­ловам ходить? А телефон... Полподъезда по нему скорую вызывает или милицию, если что.

Она огляделась, ожидая новой реплики. Но ее не последовало. Тут каждой было о чем попла­каться.

Толстенькая, с веселыми упругими щечка­ми женщина говорила кивавшей ей русоволосой женщине в очках о своих сорванцах-близнецах. За ними, мол, глаз да глаз нужен: то подерутся, то соком обольются, то игрушку не поделят, то разло­мают чего-нибудь. Поэтому дом в запустении: ни пожрать сварить, ни постирать, ни пропылесосить. И пока муж не вернется, приходится пасти паца­нов, не отвлекаясь.

А муж — тоже не подарок, день на день не приходится. Когда придет слегка навеселе, только пивком после работы побалуется. А то — на бровях. И что с ним ни делала: и просила, и скандалила, и молчала неделями — хоть кол на голове теши. Муж, хоть и рукастый, но производство подыхает. Он машинки детские из железа штампует. Они, конечно, прочные, но дорогущие. Народ китайские предпочитает. Они пластмассовые, дешевые, да и яркие, и легкие. Их за ту же цену три купишь. Вот наших и не берут. А они их все клепают и клепают. Назло рынку и врагам. Но без зарплаты. А простой штопор — только из Китая.

—  Я со своего, — вдруг сиплым басом от­кликнулась собеседница, — выбила клятву: чтоб с работы приходил трезвый. Теперь сама с ним пью, чтоб ему меньше досталось. Денег — едва на еду хватает. Ни одежку дочке купить, ни игрушку. О себе и речь не идет. Вот, обноски донашиваю. Так что выпивку покупать не на что, — вздохнула сиплоголосая. — Приходится самой гнать.

На нее тут же окрысилась моложавая, лет сорока, бабушка:

—  Вот такие дуры и спаивают наших сыно­вей!

Страсти накалялись стремительно, и столь же резко гасли. Ночь была долгой, а жалобы — еще длинней.

Быков искоса присматривался к невысокой, коротко остриженной блондинке.

—   А мы вчера в зоопарке были... Там обезь­янка родила. Так вокруг нее и врачи, и ученые. И народ с лакомствами. И мэр к ней регулярно при­езжает, чтобы проведать...

—   Он не к ней. Он туда листовки печатать подметные приезжает. У него там та-акие подвалы! А в них — типография для грязной рекламы про­тив соперников, на прошлых выборах мой Женька разносил, хорошо получал  

— Нет-нет, я сама — правда, издали, ближе не подпустили — видала его возле клеток. Стоит, на обезьянку ту любуется. А она сытая, довольная. Еще не каждый банан жрет, выбирает... Неужели, думаю, моя дочь — человечек все-таки, она ж и на них работать будет, - заслуживает меньше внима­ния, чем эта... Ну, все-таки, животное же?

— Хэ, — то ли усмехнулась, то ли поперхну­лась заботившаяся о молодежи старушка. — Срав­нила тоже. То — обезьяна. Их у нас раз, два, и обчелся. А детей... Как грязи.

— Грязь мы и есть, — убийственно спокойно подтвердила молодая бабушка, не любившая само­гонщиц.

В ее голосе не было ни капли осуждения или жалобы. Одна хладнокровная констатация факта:

— Те садики, что поновее, они распрода­ли. Старые рушатся. На ремонт и строительство зоопарка знаешь, сколько ушло? Сто пятьдесят миллионов. Сто пятьдесят. Это минимум. А на все детские садики? Ноль. Вот просто ноль и — все!

— А ты ее в зоопарк сдай, — хихикнула сип­лая мамаша. — И сыта будет, и под присмотром.

— Сама своего сдавай!