Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

пивной животик, оплывшие бедра, белый меланхолический подбородок. Миновав советских туристов и ухватив походя знакомое слово – то ли Сталин, то ли пиво, – они обменялись меж собой по-чешски короткими неласковыми словами.

– Вот пшеки, – тихо огрызнулся Медведев, – зажрались здесь своими пшекачками. Ленивые, как узбеки.

– А что ж у них так чисто, если они такие ленивые? – поинтересовался Курков, вообще не любивший облыжных обвинений.

– Да у них мужики вишь какие все застиранные – бабам просто делать нечего. Вот и чистят все подряд. Недаром говорят, что пиво для мужика смерть, всю силу под корешок гнет. Вот Алексей нам только что пламенную речь про кильку прочел. И что получается? При Сталине, значит, пиво полезно, а при капитализме вредно? – съязвил Барсов. Он прибавил шаг и догнал Куркова.

– Излишества всегда вредны, – сказал Алексей. – Но без них жизнь была бы не жизнью, а, как наши учебники говорят, сплошным служением долгу. Так что я товарищей чехов понимаю. И, между прочим, никакой контрреволюцией здесь что-то и не пахнет, и никакой такой свободы от нас им не нужно. А вот кому нужна вся эта заваруха, я не знаю. Дали бы им лениться да пиво варить спокойно, никому худо бы не было.

– Да? А чего ж они нам в спину шепчут? – не согласился Медведев. – А потом я вот как кумекаю. Я, конечно, не то, что ты, Алексей, не ста семи пядей в заду, но свобода – она хороша там, где тепло. Сел себе под пальмой, взял банан в лапы, вот тебе и свобода. А у нас какая свобода – холодно ж, змэрзнэм…

– А ты к ним зачем приехал? По хозяйству помогать? Климат изменять? Так у них ведь тепло!

– Они-то откуда знают, зачем мы приехали? На нас же не написано, – даже опешил Медведев.

– На тебе написано. На всех нас написано, что мы из большой страны. Ходим тут, как хозяева на делянке. В чужой монастырь премся. Вон ты обертку кинул, а хочешь их порядку учить.

– Чего-то я тебя не пойму, Алексей, – посмурнел Барсов. – Перебрал, что ли? С таким настроением пора в запас увольняться и в собес садиться, старушкам помогать. Или лучше в Интурист, дорогих западных гостей встречать. Там наших много.

– С таким настроением? А я вам отвечу. Самое лучшее у меня настроение. Самое лучшее настроение в любом деле – это видеть факты. Это и есть наша свобода. И, кстати, и себя, и людей сбережешь скорее…

– А ты меня не учи, как людей беречь, – вдруг повысил голос Барсов. При всем уважении к Куркову его раздражала эта манера философствовать, расставлять все по полочкам и превращаться в эдакого высшего судию над ними, грешными. Будто он из другого теста слеплен. А чего умничать? Такой же крестьянский сын.

– Ты о свободе лучше на своей дачке думай, а здесь мы отдыхаем для другой надобности. Мы подбрюшье наше охранять должны, нравится нам это или нет. А о свободе пусть профессора в институтах ученых рассуждают.

Барсов по сути был согласен сейчас с учеником. Он и сам многое отдал бы, чтобы вся эта катавасия со складами в лесах утряслась миром. Барсов замолчал и посмотрел на Медведева, будто прося у него поддержки, но тот ничего не говорил и разглядывал звезды – смешно было убеждать Алексеича в таких очевидных вещах и проводить с ним политинформации. Да и слово это, «подбрюшье», он недолюбливал – будто ему самому распарывали брюхо.

– Григорий Иванович, у меня подбрюшье вот где. – Курков провел крупной ладонью пониже живота. – И у страны оно, прости меня, там же, где у меня и у вас. А война – война идет здесь. – Он постучал пальцами по лбу. – Больше, чем есть тут, нам сейчас с Западом делить нечего. По крайней мере, в этом райском уголке, где ни нефти, ни угля, ни золота, ни х-хрена. Одно пиво, звучит красиво… Нет, Григорий, настоящая война – там, где нефть, мы это уже проходили. А здесь – разминка для Пятого управления. Считайте, что они сейчас нами командуют! За колбаску докторскую.

– Ты прямо Синявский какой-то! – не выдержал и Медведев. «Пятерку» в ПГУ не особенно уважали, так что услышать такие слова от Куркова боевым офицерам было больно и обидно. – Еще с недельку здесь посидим – глядишь, все вот так раскиснем. Нет, пора на родину, пускай других присылают.

Курков понимал бесцельность спора. Он утерял ниточку, что вела к важной и цельной мысли, побудившей его к разговору. Но просто так оставлять поле боя с позорной кличкой Синявский он не желал.

– Вот. В этом самая нелепица. Ты приезжаешь туда, где людям живется хорошо, и должен сразу бежать. Нагадить и бежать. Или еще обиднее – даже не успев нагадить. Только лишь от страха, что тебе хорошо. Пиво хорошо, девки чудные. А?

– Ну и ну, – покачал головой Михалыч. – Знаешь, до чего так можно дойти…

– До чего?

– До того. Девки, пиво… Вот это и есть война «здесь». – Он показал на голову. – Это пока их самая сила, тут они нас на лопатки пока кладут. Ну, не нас, в смысле, а таких… – Он запнулся, подбирая слово поточнее.

Барсов помог ему:

– А я повторю: если ты о наших друзьях так стал печься, то подай рапорт и думай себе что хочешь. И еще не забудь за Венгрию извиниться. Ты ведь там тоже отметился. А по мне, честнее здесь за свободу выступать, чем язык маять и по ночам «маслят» нарывать. Честнее и перед ними, и перед нами – тебя государство на довольствии не за твои философии держит. Прости меня, конечно, за прямоту.

Барсов резко отвернулся и двинулся дальше, но Курков задержал его, ухватив за плечо.

– Постоим. Во-первых, о Венгрии, раз уж такие разговоры размашистые у нас пошли. Перед венграми мне не за что извиняться. Венгры не плюшевые, они солдаты что надо и, как ты помнишь, долбали нас не шутя. И оружие у них было немецкое, не нами подложенное, и Запад тогда смело им спину подпирал, не то, что сейчас. Все по-мужски тогда делалось. Ими – ну и нами. А здесь ведь и я, и ты – оба знаем, что никуда они от нас не денутся. Так? Да так, так.

– Но…

– Но! Вы говорите, на довольствии, а ведь в меня деньги вбухали не только для того, чтобы с гранатами бегать и ценой жизни ядерные установки подрывать. А в вас и подавно. Вы специалист по совмещению мысли и