В одном немецком городке. Меморандум Квиллера - Джон Ле Kаppe

нас тут иногда как в магазине: приходят клиенты, ну, и наши люди – Джонни Слинго, Валери… они его тоже полюбили. Ничего другого не скажешь. Все были настроены против него, когда он пришел, и за одну неделю привязались к нему. Так обстояло дело. У него был под ход к людям. Я знаю, что вы думаете: мол, сумел подольститься ко мне, так вы скажете. Что ж, пусть так. Всякому хочется, чтобы его любили, а он любил нас. Что ж, я одинок. Майра причиняет мне немало хлопот, я оказался плохим отцом и никогда не имел сына. Наверно, и это все сыграло какую-то роль, хотя он только на десять лет моложе меня. Может быть, разница кажется больше оттого, что он маленького роста.

– Любит он поухаживать за женщинами? – спросил Тернер скорее для того, чтобы прервать неловкое молчание, а не потому, что заранее обдумал свой вопрос.

– Да нет, так только – поддразнивает их.

– Слышали вы когда-нибудь о женщине по фамилии Айкман?

– Нет.

– Маргарет Айкман. Они были помолвлены, она и Лео.

– Нет, не слыхал.

Они все еще не смотрели друг на друга.

– И работа ему нравилась,– продолжал Медоуз.– В эти первые недели. Он, по-моему, раньше не понимал, как много знает по сравнению со всеми нами. Знает Германию, я хочу сказать. Ее корни, почву.

Он замолчал, вспоминая, может быть, то, что было пятьдесят лет назад.

– И этот мир он тоже знает,– добавил Медоуз,– знает до тонкостей.

– Какой мир?

– Послевоенную Германию. Оккупацию, те годы, о которых больше не желают помнить. Знает как собственную ладонь. «Артур,– говорил он мне,– я видел эти города, когда они были всего лишь стоянками для машин, я слышал, как разговаривали эти люди, когда даже язык их был под запретом». Иногда это уводило его в сторону. Иной раз я видел, что он сидит тихо как мышь, будто зачарованный папкой, которую читает. Случалось, он поднимет голову и смотрит вокруг: нет ли кого-нибудь, кто может на минутку оторваться и послушать, на что он наткнулся. «Вот,– скажет,– видели? Мы раскассировали эту фирму в сорок седьмом, посмотрите на нее теперь». А то вдруг погрузится в оцепенение и уйдет в себя – там уж он один на один с собой. Мне кажется, ему бывало иной раз тяжело оттого, что он столько знал. Странно, но порой он, по-моему, чувствовал себя виноватым. Он много говорил нам о своей памяти. «Вы заставляете меня уничтожать мое детство,– сказал он однажды. Мы рвали какие-то папки для уничтожения.– Вы делаете из меня старика». Я тогда ответил: «Если я делаю это, то превращаю вас в счастливейшего человека на земле». И мы вместе хорошо тогда посмеялись.

– Говорил он когда-нибудь о политике?

– Нет.

– Что он говорил о Карфельде?

– Он был озабочен. Это естественно. Именно из-за Карфельда он и радовался, что помогает нам,

– Ну да, конечно.

– Людям надо доверять,– сказал Медоуз непримиримо.– Вы этого не поймете. И он правильно говорил: мы старались избавиться от старья, а в нем было его детство. Именно это старье больше всего значило для него.

– Ну, ладно.

– Послушайте. Я не выступаю его адвокатом. Насколько я понимаю, он погубил мою карьеру или то, что еще оста лось от нее после вашего вмешательства. Но я повторяю: вы должны видеть в нем и хорошее тоже.

– Я с вами не спорю.

– Они беспокоили его, эти воспоминания. Помню, раз это проявилось в связи с музыкой: он поставил мне послушать пластинки. Главным образом чтобы продать их мне, так я думаю: он заключил какое-то соглашение, которым очень гордился, с одним из магазинов в городе. Я сказал: «Знаете, Лео, так не годится. Вы зря тратите время. Я прослушиваю одну пластинку, и вы тут же ставите другую. К этому времени я забываю первую». Он сразу же оборвал меня: «Тогда вам нужно стать политическим деятелем, Артур. Именно так они и поступают». И он говорил совершенно серьезно, поверьте.

Тернер вдруг усмехнулся.

– Это очень забавно.

– Было бы забавно, если бы он при этом так не разозлился. В другой раз мы разговаривали о Берлине, о чем-то в связи с кризисом, и он сказал: «Ладно, все это неважно, никто больше не думает о Берлине», что, правду сказать, совершенно справедливо. Я имею в виду папки. Никто больше не берет эти папки и не интересуется тамошними обстоятельствами. Во всяком случае, не так, как раньше. Словом, в политическом отношении это теперь прошлогодний снег, «Нет,– говорил он,– бывает малая память и большая память. Малая память существует для того, чтобы помнить малые дела, а большая – чтобы забывать большие». Вот что он сказал. Это как-то задело меня. Я хочу сказать, что многие из нас сейчас так думают, в наши дни трудно думать по-другому.

– Он иногда забегал к вам домой? Коротали вместе вечерок?

– Случалось. Когда Майра куда-нибудь уходила. А иногда я забегал к нему.

– Почему когда Майра уходила? – Тернер особенно подчеркнул свой вопрос,– Вы все еще не доверяли ему?

– Разные ходили слухи,– ответил Медоуз ровным голосом.– Толковали о нем всякое, я не хотел, чтобы это как-то коснулось Майры.

– О нем и о ком еще?

– О девушках. Просто о девушках. Он был холост и любил поразвлечься.

– О ком именно? Медоуз покачал головой.

– У вас создалось неверное впечатление,– сказал он, играя скрепками и стараясь соединить их в цепочку.

– Говорил он с вами когда-нибудь об Англии военного времени? О своем дяде из Хэмпстеда?

– Рассказывал, что приехал в Дувр с биркой на шее. Но это было необычно.

– Что было необычно?

– Что он рассказывал о себе. Джонни Слинго говорил, что знал его четыре года до того, как он пришел в архив, и ни разу не вытянул из него ни слова. А тут он вдруг весь открылся, как говорил Джонни. Может быть, почувствовал приближение старости.

– Что же дальше?

– Это единственное, что у него было,– только эта бирка с надписью: «Гартинг, Лео». Ему обрили голову, послали на санитарную обработку, потом отправили в сельскую школу. Там, по-видимому, дали возможность выбрать между домоводством и сельским хозяйством. Он выбрал сельское хозяйство, потому что хотел иметь свой клочок земли. Мне это показалось нелепым: Лео хотел стать фермером. Но факт остается фактом.

– Он ничего не говорил о коммунистах? Или о левой юношеской группе в Хэмпстеде? Что-нибудь на эту тему?

– Ничего.

– А вы бы мне рассказали, если бы говорил?

– Сомневаюсь.

– Упоминал он когда-нибудь о человеке по имени Прашко?