Неучтённый фактор - Олег Георгиевич Маркеев

Как сами положат и сумеют. И жить очень долго. Просто потому, что больше им жить негде. Старый мир сгинул, и они сами отреклись от того, что от него ещё осталось.

Новый мир принял их, как родных детей, и быстро научил всему, что необходимо знать, чтобы жить ладом и складом с самим собой, людьми и тем океаном жизни, что лежал вокруг, дышал сырой землёй, разнотравьем и грибным лесным духом.

В домах завелись домовята, такие же шебутные, как и народившиеся дети, прятали вещи, опрокидывали чашки, спутывали спящим волосы, гугукали из подполья и шебуршали в сенях. В болоте заухали кикиморы, лешие беззлобно стали кружить новых соседей по рощам и долам, словно проводя ознакомительные экскурсии. Очень быстро выяснилось, что в окружающем пространстве, казалось бы распахнутом настежь, есть места, куда так просто не войдёшь, а есть и такие, что не пустят тебя вовсе. Есть то, что само просится тебе в руки, а брать ни за что нельзя, а на всё, что хочешь подобрать и унести с собой следует просить разрешения. Ни у кого персонально. Просто мысленно спросить: «Можно или нет?» И никогда не оспаривать ответа.

Незаметно в души людей вошёл покой. Разгладились лица, звонче стали голоса, а из глаз пропал городской нервный блеск. Когда накатывало и вдруг опять становилось непонятно, что ты здесь свой, пока мыслишь и чувствуешь себя частичкой общего бытия, смотрели на детей, а они жили так, будто никакой другой жизни не знали и никаких других её законов не ведали. И тогда вновь в головах наступала ясность неба, а в сердцах покой земли. Души, тысячу раз прошедшие фильтры задушевных бесед при лучине и омытые потом совместного труда не за страх, а за совесть, обрели кристальную чистоту неспешных лесных ручьёв.

А самое отрадное было осознавать, что за лад и склад, что установился в душе и малом мире вокруг, ты не обязан никому, кроме как самому себе да тем, кто жил рядом.

Первым признаком надвигающейся беды стал вертолёт. Он появился нежданно и негаданно, нудным буравчиком вспоров тишину. На большой высоте надолго завис над деревней, потом завалился на бок и спикировал в сторону дальнего леса, прозванного Тёмным, потому что без нужды к его опушке старались не подходить, а глубже первого ряда деревьев Тёмный лес никого в себя и не впускал.

Вертолёт вернулся через два дня. Потом ещё. Через семь лун и восемь солнц стал летать регулярно, выписывая в небе ломанные кривые, то пропадая из глаз, то проносясь над самой головой.

Деревенские, уже важно величавшие себя общинниками, с показным равнодушием папуасов к чудесам мирового авиапрома, продолжали заниматься своими делами, на вертолёт не пялились и в разговорах старались зелёного летающего «крокодила» не упоминать.

Но Максимов заметил тревогу, вновь поселившуюся в глазах у многих. Было ясно, что-то радикально изменилось в том мире, если у вертолётчиков появился керосин. Ничего хорошего общинникам это не сулило. Максимов не стал усугублять тихую панику, как ночные тени с болот, засновавшую от дома к дому, и накладывающую серую тень на лица. А мог дать вполне квалифицированный комментарий: вертолёт проводил разведку местности. И осталось недолго ждать, чтобы узнать, кто и какую операцию будет проводить в районе их деревни.

Потом появились и сами летуны. Просто свались с неба. Вертолёт однажды нырнул тупым рылом вниз, взбил ветром кроны берёз на краю выгона, прозванного без особого мудрствования Бежин Луг, и по-хозяйски вдавил все три колеса в мягкую землю пашни.

По случаю прибытия незваных гостей устроили обед. Летуны в количестве трёх человек ели местные разносолы за десятерых и только нахваливали. А женская половина общины просто осоловела до мартовского кошачьего блеска в глазах от вида и острого духа крутых пилотских курток и заветренных рож ангелов неба. Мужики ревновали, но по-тихому. Во всяком случае, под самогон на травах никто лиц дорогих гостей подпортить не прорывался.

Лётчики отвалили уже за полночь, загрузив на борт солёные, маринованные, копчённые и вяленые гостинцы. В качестве ответного дара через два дня, снизившись, аккуратно сбросили общинником три армейских ящика. В одном был всякий металлический хлам для кузни, во втором радиоплаты и неработающие приёмники, которые местные умельцы быстро починили. В третьем лежали стальные четверти спирта-ректификата, для безопасности, а может и с умыслом, переложенные пачками газет.

Из них-то, раньше, чем из оживших динамиков радиоприёмников, общинники узнали, что покинутый мир выжил, устоял под ударами серийный аварий и социальных катастроф. Только окончательно сошёл с ума.

Радостное известие, что таких общин по стране насчитывалось тысячи, быстро было омрачнено программными заявлениями новых вершителей судеб и репортажами с мест.

Тот, полумёртвый мир, объявил им, едва успевших отстроить и обжить свой крохотный мирок, войну. Ни на жизнь, а на смерть.

Из правительственных газет, а других, похоже, не осталось, ничего толком узнать не получилось. В сухом остатке из идеологической жижи, густо расплёсканной по газетным полосам, содержалось всего два факта: вольные поселения объявлены вне закона и практически повсеместно на появление посланников власти общины ответили их поголовным уничтожением. Власть по-волчьи оскалилась и спустила на общины спецназ.

В большом сарае, превращённом в очаг культуры (концерты, дискотеки и ночной клуб) и зал советов, до первых петухов кипели парламентские страсти. Всё решали, как жить дальше. Как во всех демократических институтах ни до чего путного не договорились, только языки стёрли и глотки надорвали. Мудро решили, отложить вопрос в долгий ящик до полного прояснения обстановки, так как самые свежие газеты были годичной давности, а приёмник принимал только какую-то местную станцию с какой-то нафталиновой музыкой и такими же затхлыми, провинциально неинформативными новостями.

В разлившееся по сараю всеобщему умиротворению ножом вонзился тихий голос Максимова.

— За право жить надо платить жизнью. Другой цены нет.

За год жизни в общине он ничем и никогда не позволил себе выделиться из общей массы общинников. Если и пользовался авторитетом у них как самый обстоятельный, уравновешенный и неспешный, то ни разу не воспользовался авторитетом в своих интересах. Просто не было необходимости.

А сейчас в его голосе впервые проклюнулись характерные нотки способного отдать приказ. Лишь проклюнулись, как слабые всполохи дальней зарницы. Но им, ещё не познавших боя, побед и потерь, этого оказалось достаточно.