Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

пулевое, сорок четвертый год, ну, ты сам всё знаешь. И легенда. Да, и не забудь: записи в зольдбухе — разным почерком, чтоб не получилось, будто один штабной писарь мотался за мной по всем фронтам.

—Мы проведем тебя по франкфуртскому отделению Управления обмундирования и снаряжения вермахта, — сказал Цитрас, промокая платком вспотевший лоб. — Там разбомбили штаб с личными послужными делами, а копии канули на Восточном фронте, так что установить твою личность будет не так-то просто.

—Хорошо, — кивнул Хартман и повернулся к Чуешеву: — Макс, с тебя маршрут. Всё, что необходимо: билеты, регистрация, уведомительные квитанции, ну, и так далее. Недели хватит?

—Вполне, — неохотно отреагировал Чуешев: ему очень не нравилась вся эта затея. — А как ты вернешься? — спохватился вдруг он.

—Не переживай. Это мое дело. Вернусь. — Хартман сбил пепел с сигареты. — И вот еще: на время, пока меня не будет, надо, чтоб ты уехал куда-нибудь в горы подальше, на недельку. Куда-нибудь в Венген, Интерлакен, что-нибудь такое. Но- мер в отеле оформишь на мое имя. Можешь взять с собой свою княжну. Посиди там.

—Понял, — произнес Чуешев, слабея от восторга.

—А я? — встрепенулся Цитрас.

—У тебя же нет княжны, — усмехнулся Хартман.

—А я заведу.

—Вот тогда и поговорим

—Ладно, — махнул рукой Цитрас. — Легенду я тебе дам. Выучишь. Есть у меня биография.

—Тогда решено, — подытожил Хартман. — Я уезжаю двадцатого. Ночным поездом. Купе второго класса.

Швейцария,

17 января

По итогу разговора с Хартманом Бум отправил отчет Шелленбергу с так называемым разъездным агентом, курьером, который выполнял обязанности коммивояжера фирмы, торгующей дерматиновыми рюкзаками. В отчете Бум обещал, как только станет известно, телеграфировать о дате приезда Хартмана в Берлин — и теперь ждал ответа.

Бум жил один, бобылем, дочь была для него живительным источником света, и вот теперь она готовилась стать матерью, и, значит, в скором времени в мире Бума ожидались радостные перемены. Омрачало одно, о чем дочь говорила с напускным безразличием: та тесная, хоть и в три комнаты, квартирка, в ко- торой она проживала с мужем — бестолковым парнем, работавшим диспетчером на железнодорожной станции в Женеве (Бум считал его плохой партией своей наследницы), была слишком мала, чтобы свить ребенку пристойное гнездышко. Требовалось как можно скорее перебраться в более просторный дом и успеть до появления малыша провести ремонт и купить мебель. Поменять Женеву на Цюрих, где Буму легче было им помогать, дочь отказалась. Как обычно, всё свелось к деньгам, которых, как обычно, не хватало. Беда в том, что из-за боевых действий в дефиците оказались не только пломбировочные, но и вся линейка необходимых материалов; в первую очередь, заметно сократилась самая дорогостоящая услуга — протезирование. Доходов едва хватало, чтобы выдавать зарплату медсестрам и содержать кабинет. Что касается денег от СД, то в последнее время их ручей заметно обмелел: платили всё меньше и нерегулярно, объясняя это трудностями сообщения и пытаясь воодушевить золотым дождем, который при благоприятном развитии событий прольется после завершения войны.

Бум нервничал. Его самолюбие, самолюбие щедрого покровителя родни, страдало: он никак не мог примириться с тем обстоятельством, что он, еще недавно вполне себе состоятельный мужчина, способный содержать всё свое окружение и, конечно, дочь, теперь не в силах обеспечить минимально комфортный быт будущему внуку; а главное — ставка на сотрудничество с ведомством Шелленберга — впрочем, идейно прочное, абсолютно искреннее — в перспективе полного разгрома немецкого рейха, похоже, не оправдывала себя ни с политической, ни, что особенно болезненно, с материальной позиции. Погруженный в тяжкие заботы, Бум поначалу довольно равнодушно отреагировал и на решение Хартмана выехать в Германию 20 января, и на прилетевший из Берлина сигнал о готовности Шелленберга встретиться с Хартманом лично. Однако, немного поразмыслив, он оживился.

Часы на монументальной башне кирхи Гутхирт пробили двенадцать. К этому часу утренняя месса уже завершилась, неф опустел, только юные аколиты в белых альбах бегали туда-сюда, выполняя какие-то поручения. Бум присел на скамью, положил свою шляпу на пюпитр и замер, зорко следя за суетой возле алтаря. Засвербело в носу, Бум поспешно вынул платок и высморкался — звук с треском разнесся под сводами кирхи, отчего Бум испуганно пригнулся и осенил себя крестным знамением.

Наконец из пресвитерия в черной сутане со стоячим воротником и белой колораткой вокруг шеи вышел приходской викарий — могучего телосложения немолодой мужчина, в тяжелых складках на щеках и лбу которого угадывалось сходство с шарпеем. Глубоко спрятанные под надбровными дугами глазки сразу заметили единственного посетителя.

—О-о, господин Бум, — густым басом произнес викарий. — Почему так поздно? На литургию вы определенно опоздали.

Нацепив радушную улыбку, Бум быстрым шагом направился к викарию.

— Ах, преподобный Жозеп… Я могу называть вас по имени?

—Несомненно. Мы же старые знакомые, к тому же ровесники.

—Видите ли, дорогой Жозеп, я не посещаю мессы, поскольку с Богом предпочитаю общаться в одиночестве.

—Самонадеянное высказывание, — мягко заметил викарий. — Тогда что вас привело в стены нашего храма?

От взгляда викария не ускользнула на миг мелькнувшая в глазах стоматолога и сразу исчезнувшая растерянность. После секундного колебания Бум с решимостью сказал:

—Я бы хотел вернуться к нашему… к нашему прошлому разговору.

Широкая, достойная молотобойца ладонь легла ему на плечо.

—Тогда, Анри, пройдемте в сакристию. Там мы сможем по- говорить без свидетелей.

Справа от алтаря старенький пресвитер, опираясь на аналой, назидательно внушал полному, с румянцем в обе щеки диакону, как важно по ходу мессы исправно соблюдать церковное благочиние. Диакон слушал вполуха, украдкой наблюдая за викарием и его собеседником.

Сакристия или, по-другому говоря, ризница представляла собой небольшое помещение, заполненное всевозможной церковной утварью — аккуратно сложенными в стопки облачениями священников, богослужебными книгами, священными сосудами и многими иными предметами, назначение которых понятно было не каждому. Стены покрывали искусные фрески, иллюстрирующие строку из Послания апостола Павла к римлянам: «Nam, quos praescivit, et praedestinavit conformes fieri imaginis Filii eius ut sit ipse primogenitus in multis fratribus»[1]. Викарий плотно прикрыл резные двери.

Затем он извлек из кармана ключ, открыл дверцу шкафчика и достал оттуда графин с коньяком. Разлил напиток по хрустальным стаканам и, не проронив ни слова, протянул один Буму. Тот безропотно принял стакан. Они уселись в массивные, больше похожие на трон кресла и некоторое время молча потягивали коньяк. С лицом непроницаемо учтивым викарий явно испытывал терпение