Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков

быть не могло, или же пора к полным психам. Хотя нет, к психам надо тому, кто не поймет и эту подсказку!

Но почему все-таки я? Почему хотя бы не Логинов, почему, Смертник?

Жжет картошка, перекинутая смолистыми ладонями старика. Что, перекинуть ее господину из органов? И кто тогда услышит про твою мессианскую реформу, про новую ООН из мудрецов, и как тогда заработает пчелиная связь? Или дать истории течь без твоего участия и тем самым по-настоящему изменить ее ход? Книга ведь написана, не хватает лишь финала. Ты сам веришь ли, считаешь ли, что без помощи Смертника мир сможет начать учиться понимать тонкое, беречь заповедное, в хаосе вычленять подобное? Если веришь всем сердцем, как в Иисуса Лука, то иди, сдай старика, и не ведай сомнений. Но если нет тугой веры в нынешнего человека, в Гомо Либерус, то молчи, скрывайся и таи.

Балашов поплелся домой. Там, вместо соседки, его уже ожидала Маша.

— Что это? — бросилась она к нему, размахивая странной запиской.

Он молча выхватил листок из ее руки и разорвал.

— Что с тобой? Нам опять опасно? Скажи, я имею право знать.

Только тут Балашову пришло в голову, что и с исчезновением старика опасность могла остаться. С чего он решил, что его оставили самому себе? Как он может объяснить это жене, матери семейства? Ничего никому нельзя объяснить. В этом-то все и дело. В этом и вся война, и ответ, в этом и мессианская реформа ООН, в этом и необходимость осиного подобия, передающего образец без объяснения.

Вот он, маленький семейный мир, подобный большому в том уже, что доверие, уважение, любовь при принятии жизненно важного решения все еще оказываются на другом берегу реки времени от правильного, разумного, огрубленно справедливого, от положенного по правилу и порядку.

Вот и в большом: из соображений огрубленной справедливости и уплощенно-дарвинистской разумности надо скорее заявить в органы. Прямо сейчас набрать номер нелитературного агента! Воспользоваться подарком старика. И тогда вы в безопасности!

Но такой финал не подходит судьбе, которая подавала надежду на связь со значительным. И проверка на скромность тут ни при чем. Иначе разве оставил бы тебе старик жизнь и знак посвящения?

— Если ты не ответишь, я заберу дочь и уйду.

Отчего нельзя совместить? Отчего приходится выбирать между космическим и малым? В этом и есть главная ошибка жизненного пути, и, даже в более общем смысле, образа жизни Гомо Либеруса. В отсутствии найденного на личный манер подобия между одним и другим.

Балашов вгляделся в Машино лицо. Оказывается, он давно ее не видел. Ее морщинки, мелкой сеткой накрывшие скулу у глаз.

— Ты вправе уйти. Опасность есть. Если есть талант. Тебе выбирать. Знай, я люблю тебя. Я понимаю твое лицо. Но я не могу иначе. Иначе тебе лучше было в мужья Логинова.

— Что случилось? Твоя фантазия снова нашла тебя?

— Да, кажется, я закончил собирать мироновскую головоломку. Я нашел Смертника, а, вернее, я оказался живцом, на которого он сам пришел. Представляешь, как возросла моя роль в мироздании! — попытался пошутить Балашов.

— Тогда почему ты еще жив? — поинтересовалась Маша. Она держалась подчеркнуто спокойно. Игорь вспомнил, что и раньше она поражала его способностью в критические моменты произнести что-нибудь такое, словно он мал, а ей известно, как все установится в простоте и порядке. Может быть, ей и на сей раз удастся провести его по судьбе, миновав тот самый выбор? Ведь зачем-то он действительно еще жив!

— Не знаю. Может быть, он ждет мою книгу? Он единственный…

— Знаешь, что я тебе скажу? Логинову с Мироновым было легче. Им некем было жертвовать, кроме себя. А ты нас на кон выставил… — она задумалась и добавила: — Но знаешь что, Балашов? Впервые я вижу в тебе мужчину. Если я уйду, то не оттого, что не люблю или разочаровалась в тебе.

Она повернулась на каблучках и пошла в покои ребенка. Игорю показалось, что она не покинет его.

Мухаммед-профессор присоединяется к Черному Саату Осень — зима 2005-го. Кельн

После той ночи и последовавшего за ней исчезновения Пустынника в мозгах и на душе у Мухаммеда-Профессора прояснилось. Афганцу поначалу стало бесконечно одиноко. С Пустынником растворился в небытии, так и не открыв окончательного разрешения, последний близкий человек. Мухаммед мерил шагами улицы города, который вдруг перестал удивлять, удовлетворять любознательность, и в возникшую пустоту постепенной змейкой пробралась неприязнь. К чужим лицам, к мелочности бюргерства, к холоду, к путаности мыслей, оставшихся ему в наследство от Пустынника. В уходе Моисея ему уже виделась старческая блажь, а то и худшее. И то, что непреклонный Пустынник исполнил пожелание самого Мухаммеда, подарил жизнь русскому писателю — а то, что это подарок, стало ему очевидно, поскольку не нашел он иного объяснения — начало особенно раздражать последнего. Его естественным образом — естественным в том смысле, что без внутренних революций, а как лодку сносит течением, если сложить весла — привело к состоянию общего согласия с Черным Саатом. Если уже взрывать застекленный мир бюргерской справедливости, то делать это последовательно, и не избирательно, так как намерен Саат.

Мухаммед стал сближаться с Каратом, и тот, учуяв потребность в себе, принялся опекать инженера с готовностью селянина. Не раз, оставаясь вдвоем, они заговаривали и о Пустыннике, и о евреях. Карат шептал, озираясь, что в самодурстве Керима повинны черные евреи. «Есть в наших местах черные муравьи. Маленькие, как булавочная головка, а на спине белый крест. Такой же муравей, как обычный пустынник, только с булавочную головку, и крест. У нас их прозвали крестовыми, — рассказывал Карат свою зоологию, — эти сами не живут, а селятся возле больших муравьев, поблизости от пустынников, и гонцов засылают. А у пустынников в их ходах порядок. Только как к ним чужие проникают, порядок теряется. Обычный пустынник никогда не заблудится, хоть всю пустыню ему прочертить нужда, он отовсюду вернется. А как крестовый накрестит, так обязательно заплутает. Зайдет в чужой стан, и смерть там найдет. И тьма пустынников за ним. Из их панцирей — из заплутавших — складывают крестовые свои черные жилища».

Такие истории выслушивал Мухаммед, но больше не насмехался над ними, не спешил оспаривать. Ему, напротив, казалось, что петлял-петлял он по кривым, но теперь есть еще время на последней линии жизни обрести ясный смысл. Что в самую суть заглянул селянин, когда предложил вместо стадиона взорвать синагогу. Уроки Пустынника не пропали даром, Мухаммед был и теперь согласен с недавним учителем в том, что