Граница надежд - Николай Павлов

попытался его развеселить, но, убедившись, что шутки не помогают, отвел его к себе в кабинет.

— Надоело, говоришь? — спросил Ярослав.

— Да нет! Просто мы работаем на холостых оборотах, — ответил Павел, не сводя взгляда с поседевших волос Ярослава. «Наверное, и я поседею к тридцати годам», — подумал он.

— А Христо как?

— Так же! Рассказываем друг другу всякие небылицы.

— Осмотритесь, познакомьтесь с солдатами. Займите, так сказать, круговую оборону. Разве ты не замечаешь, какой вой подняли наши враги?

Ярослав выпил воды прямо из графина. Его мучила жажда. Павел знал, что это из-за болезни, но не решался спросить, что же именно сказали врачи.

— Вижу и слышу! Но мы же сами предоставили им эту возможность лаять.

— Да, политика — дело сложное, браток...

— Это не моего ума дело, — упорствовал Павел. — Я хочу, чтобы вы дали мне настоящую работу, а не заставляли проверять, кто и под каким углом надел Фуражку. Лучше бы пойти в полк, во взвод, чем...

— Не спеши! — улыбнулся Ярослав, и сразу же на его лице обозначилось несколько глубоких морщин, резко проступили скулы и как-то даже ввалились посиневшие виски. Павел заметил это и только теперь понял, до чего же похудел Ярослав. — Ну-ка, помоги мне! — Ярослав поднял руки, и Павел снял с него куртку. Под рубашкой белели бинты. — Вроде бы самая обыкновенная рана, а никак не зарубцуется...

— А что говорят врачи? — спросил Павел.

— Экспериментируют!

— Посыпать бы ее толченым грибом-дождевиком! Помню, как-то батя случайно топором поранил правую ногу, и только этот гриб...

— Рана начала гноиться. В чем дело, не понимаю. — Ярослав попытался выдавить из себя улыбку. — Радуйся тому, что ты здоров!

— Ну ничего, выздоровеешь и ты! — ответил Павел.

— Разумеется, все пройдет. Только зло берет, что все так глупо получилось. Если бы это произошло в трудные годы борьбы с фашизмом, а то — просто на шумном собрании. И до чего же плохой стрелок попался! Решил сражаться против новой власти, а у самого рука дрожит... Да стягивай ты крепче! — рассердился Ярослав.

— Видишь, бинт-то старый! — задыхаясь от волнения, сказал Павел, разглядывая его худое тело и резко выступающие плечевые кости.

— Выдержит! — проговорил Ярослав. — И мы должны выдержать! Я рассчитываю на тебя...

«И еще эта Жасмина... Такое вытворяет... Разыгрывает комедии. Мы царя свергли, а она, видите ли, не может отказаться от какой-то безделицы... Ярослав тоже хорош. Неужели так и будет все время уступать? Тоже мне христианин нашелся. Меня поучает, проповеди читает, а сам...» Стоя у окна, Павел рассматривал людей, снующих по центральной улице, и не чувствовал, что его босые ноги окоченели. Вспомнив вдруг о чем-то, он подтянул ремень, надел фуражку и посмотрел на себя в осколок зеркала, приделанного с помощью нескольких гвоздей к наличнику окна. «Дон Кихот из Ламанчи!» — подумал он, глядя на свое отражение. Затем, все так же босиком, встал по стойке «смирно» и подмигнул себе.

Телефонный звонок зазвенел неожиданно. Аппарат был какой-то особенный — четырехугольная коробка. Говорили, что это полевой телефон. Такой аппарат связистам легче переносить с места на место. Сейчас он трезвонил так, словно начался пожар. Павлу поставили специальный телефон — как сказали, прямой провод, — и теперь он мог звонить куда угодно.

Павел снял трубку. Чей-то голос на другом конце провода звучал так громко, что казалось, мембрана не выдержит.

— Алло, это комендатура? Алло, алло! Военная комендатура?

— Да! — ответил Павел. — Не кричите так, а то у меня лопнут барабанные перепонки. Кто говорит? Что? Сбежали? Их трое? Алло, алло! На вокзал? Всех подряд? Слушаюсь!

Ему хотелось расспросить еще кое о чем, но голос в трубке смолк. Сбежали три солдата. Среди бела дня. Да, только этого еще не хватало...

Он быстро натянул сапоги, выскочил в коридор и крикнул:

— Стройся! Взять оружие, боевые патроны! Слышите? Боевые патроны...

— Эй, что на тебя нашло? — спросил Христо, ничего не понимая.

— Взять автоматы, патроны — и за мной! Быстрее! — крикнул Павел в открытую дверь спального помещения и побежал вниз по деревянной лестнице.

Бульдог Стефки Делиевой залаял за окном столовой. Во дворе было совсем темно.

Полковник Велев сошел у ворот своего дома и подождал, пока фаэтон свернет с центральной улицы. Ему понадобилось какое-то мгновение, чтобы перевести дух, подумать, принять решение. Полковнику не хотелось заходить в собственный дом, казавшийся ему мертвым, неприветливым. Когда умолк цокот копыт, улица и вовсе притихла. Полковник плохо переносил одиночество. Десять дней назад Жасмина ушла навсегда, а Венцемир переехал жить в казарму. С тех пор что-то надломилось в душе полковника, она словно опустела. Он все искал спокойный уголок и никак не находил его. И каждый новый день оказывался еще более тяжелым, чем предыдущий.

Когда начальник штаба батальона подал ему рапорт Венцемира с просьбой о переводе в другой полк, Велев внезапно ощутил полное спокойствие. Взглянув на исписанный лист, он узнал почерк сына, почерк, над которым он бился столько лет, чтобы сделать его поистине индивидуальным и неповторимым. И ему это удалось.

Полковник прочитал рапорт, задумался, а потом, к удивлению начальника штаба, собственноручно наложил резолюцию в верхнем правом углу: «Согласен. Дать ход». И подписался.

Потом ему принесли записку от Жасмины. Она просила разрешения забрать из его дома свои вещи. И на записке он написал: «Согласен! Когда будет удобно». И снова подписался. Странно! Чем больше бумаг он подписывал, тем сильнее становилась его уверенность в том, что только для этого он и живет.

В тот памятный вечер полковник пошел в сосновую рощу, чего он прежде никогда не делал, и сел там на первую же скамью. Он буквально захлебнулся свежим воздухом, насыщенным смолистым запахом. Перед ним лежал город, искрящийся тысячами огней. Он отыскал район казармы, напоминавшей в сумерках фантастический замок, а затем, в двух шагах от нее, и собственный дом. И сразу же полковник вспомнил о детях, Миле и Венцемире, и ощутил горечь. Все надежды, которые он возлагал на Венцемира, рухнули. Трудно будет пережить такую потерю.

Когда в свете уличного фонаря возле