Олег Битов - "Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке

Где же их хваленая приверженность заботе о «правах человека»?

И все-таки, положа руку на сердце, эта, сыгравшая такую неоплатную роль в моей судьбе статья вызывает сегодня не только благодарность, но и легкое раздражение. Я позволил себе сократить ее на один абзац, однако дело не в нем. Вроде бы все как было изначально, так и осталось, а текст словно подернулся окалиной и воспринимается с усилием. Почему?

Думаю, разгадка в том, что за эти годы мы привыкли доверять читателю неизмеримо больше, чем доверяли тогда. Раздражает не суть статьи, а лишние слова, повторы, преследующие единственную цель — «вдолбить» читателю то, что он прекрасно понял бы и без повторов. Переписать бы статью заново, современным языком, — но нет, на это права я не имею.

ЙОРКШИР. НА ЧЬЕЙ ВЫ СТОРОНЕ, МИСТЕР МЁРФИ?

Что греха таить, в октябре 84-го репортажи, одноименные с этой книгой, были свернуты не в последнюю очередь потому, что я не смог их продолжать. Сперва планировались десять репортажей, потом семь, потом пять, а сил едва-едва хватило на три, притом, если уж уточнять, между вторым и третьим возник перерыв. Перерыв вынужденный: мозг категорически противился тому, чтобы отдавать пережитое бумаге. Оно было еще слишком близко, слишком болезненно, и насилие над собой приводило лишь к невнятице, скороговорке, если не путанице. Пришлось ограничиться внешней канвой событий, изложить — и то пунктиром — политическое их содержание, а субъективные, психологические подробности оставить до лучших времен.

Даже теперь, без малого три года спустя, вести развернутое повествование отнюдь не просто. Приятного в том, о чем пишу, при всем старании не найдешь и сегодня, разве что можно изредка позабавиться черным юмором. Но, с другой стороны, написать, выплеснуть на бумагу — это же для меня, вероятно, единственный способ расстаться с пережитым навсегда…

…Пробуждение было кошмарным. Раскалывалась голова, одолевала слабость. Во рту и гортани собрались какие-то полусухие пленки, не хватало воздуха. Но — я помнил! Помнил вчерашний день! Помнил статью — если не слова, то общее от нее ощущение, и что последовало за ней.

Как выяснилось, они заночевали в смежной спальне вдвоем — Уэстолл и Хартленд, одного «Джеймса-Майкла» только и отпустили. И было видно, что они готовы к любым неожиданностям. Наверняка успели обсудить, а может, невзирая на воскресный день, и согласовать с начальством самые разные варианты моего и своего поведения. И меры воздействия, вплоть до крайних. Глядя на их настороженные морды, я ни на секунду не усомнился, что они настроены решительно. Скорее всего, настроены именно на то, чтобы хватать, валить, затыкать рот и выкручивать руки. Убивать-то в центре Лондона, полагаю, не стали бы, да и дожидаться для этого утра было совершенно не обязательно, а вот влить или всыпать новую дозу какой-нибудь гадости были способны вполне.

— Доброе утро, Дэвид…

Я прошел мимо, почти не взглянув в их сторону. Видел я их вместе и порознь столько раз, но впервые воспринял как нелюдей, как химеры, порожденные чьей-то злобной фантазией, а потому не стоящие ни лишнего взгляда, ни приветствия. Они, дыша мне в затылок, потопали следом.

Испугался я их? Ничуть. Чтобы раз и навсегда покончить с подобной, понимаю — соблазнительно легкой и все же ложной — оценкой моих поступков, скажу со всей четкостью: страха не было. Страх, неподдельный, приходил за год в считанных случаях, и такие случаи постараюсь оговорить особо. Ведь страх — это тоже эмоция, и, по-видимому, не самая сильная из существующих. Когда нет ни памяти, ни воли, то нет и страха. А когда от сумерек выключенной воли одним прыжком перемахиваешь к ярости — как же посмели так бесцеремонно и нагло поломать мне жизнь, — потом к сознанию собственного бессилия и опять к ярости, то для страха в обычном смысле слова как-то не остается ни времени, ни места.

В гостиной на столе был сервирован завтрак. (Я не упоминал про стол, пригодный и для парадных обедов и для заседаний на дому. Это был монстр под стать гостиной, персон на двенадцать, он стоял у стены напротив камина и в необъятном бальном пространстве не слишком бросался в глаза.) Ни до, ни после этого утра такого не припомню: меню на любой вкус, явно из ресторана, и все в количествах сказочных, достойных скатерти-самобранки. Да и сама скатерть налицо, белая, крахмальная. Связь со вчерашними событиями не вызывала сомнений. Пускают пыль в глаза или что-то новенькое задумали?

Во всем изобилии меня привлекли лишь соки и лед, пить хотелось безмерно. Никого ни о чем не спрашивая, не оборачиваясь даже, налил полный стакан, одним духом отхлебнул половину— и поперхнулся: а сок ли пью? Вернее, только ли сок?

Мысль поразила меня своей бесспорностью. Как же я раньше не догадался, что меня травят? Резко поставил стакан обратно на стол и услышал спокойный, с насмешечкой голос Уэстолла:

— Можете пить без опаски. Тут сок и ничего более…

В доказательство своего утверждения он налил того же соку себе. Не торопясь, позванивая льдинками, перемешал, пригубил. Позже мне стало известно, что доказательством такую демонстрацию считать нельзя: «лекарства» применяются разные, и например наркотики эйфорического типа, создающие самую тягостную зависимость, при одноразовом приеме почти безвредны. Но тогда я принял его жест за относительно чистую монету. Впрочем, как показало ближайшее будущее, Уэстолл не врал, по крайней мере, не всегда врал. Он лицемерил.

— Послушайте, Дэвид, — продолжал он, — вы разумный человек…

— Но никакой не Дэвид, — перебил я.

— Хорошо, вопрос об именах обсудим отдельно, — согласился он. — Или обойдемся временно вообще без имен. Мы знаем, кто вы, а вы примерно знаете, кто мы. Но мы про вас знаем гораздо больше. Кроме того, нравится вам это или нет, вы сейчас зависите от нас, а не наоборот. Так что давайте сядем и поговорим. Не будем торопиться с выводами, не будем принимать поспешных решений. Ошибок и без того наделано немало, не будем их множить…

И он приступил к монологу. Он вообще обожал монологи, наставления, поучения, и Джордж Хартленд, если они оказывались рядом, безропотно уступал ему инициативу. Через полгода они сравнялись в звании — «заслуги» Уэстолла были оценены «по достоинству». Но и тогда, на Редклиф-сквер, Уэстолл держался настолько уверенно, что возникало сомнение в субординации. Уэстолл выглядел не подполковником, а генералом. Генералом от лицемерных наук.

Монологов Уэстолла я выслушаю, а вы прочтете еще такое множество, что этот — первый, какой я запомнил хотя бы частично, — предпочту, чтобы ничего не домысливать, воспроизвести тезисно. Тезис первый: да, я попал сюда против собственной воли, но это ничего не меняет, это уже случилось, а значит, я должен принять новое свое положение как факт. Тезис второй: связаться с советским посольством я не смогу и мне не дадут, лучше всего сразу выбросить пустые надежды из головы. Тезис третий: статью «Литературной газеты» мне показывать не стоило, остроту моей реакции не учли и за вчерашнее готовы принести извинения. (Извольте радоваться, не за Венецию, не за тайную переброску через Ла-Манш под чужим именем, не за допросы и наркотики — не за то, что породили статью, а за то, что показали.) И наконец, тезис четвертый: во искупление причиненных «неудобств» мне обеспечивается безбедное существование до конца моих дней…

А я? Хотелось бы — мне самому хотелось бы, — чтобы обретенная единожды способность к сопротивлению мгновенно закрепилась, стала главенствующей и неукротимой. Только это, увы, из области теории, а на практике вспышка ярости и длительное, осознанное сопротивление— вещи разные. И без того многое произошло впервые: впервые поступил вопреки расчету «опекунов», впервые увидел их врагами, впервые запомнил не фрагмент окружающего, а связный его кусок. Но вспышка не восстановила, а лишь всколыхнула задавленные душевные силы — и тут же сожгла их. Монолог Уэстолла вызвал уже не ярость и тем более не готовность к действию, а всего-навсего новую волну апатии.

Не так давно по экранам страны прошел фильм под названием «Вариант «Зомби». Фильм не снискал ни восторгов публики, ни внимания критики: очередной средний детективчик, по думаешь… А между тем фильм не просто средний, а незаурядно плохой. Не стану перечислять всех сценарных и режиссерских промашек, скажу одно: когда главный герой, советский ученый, похищенный и подвергнутый психотропному насилию, по мановению волшебной палочки (через двое суток!) преображается в супермена, разоружает похитителей, давит их приемами каратэ, расстреливает из автомата навскидку, это не просто недостоверно. И не просто заимствовано из джеймсбондовских лент с переменой полюсов. Это разительно и неумно смещает историческую перспективу, все равно как если бы изобразить пещерного человека, одолевшего с палицей танковый дивизион.