Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

вся, приезжающих и проходящих через сито постов Царандоя по сектору, из которого велся огонь, выделил крохотную галочку. Он по-прежнему не верил в успех, но Курков, чье лицо в сгущающихся сумерках и колышущемся свете фитильной лампады еще более округлилось и походило на загадочную луну, сразу ухватился за эту зацепочку – за одинокого ишака, прошедшего через пост у каменного моста по касательной к сектору. В этом была новинка Куркова: в отличие от афганцев, искавших тех, кто до обстрела входил в сектор и после выходил оттуда, он занялся учетом передвижений всех одушевленных и неодушевленных предметов, способных переносить и перевозить груз в четыре мины. На все возражения Лонгина, что «диссидент» бьет от схрона, а приходит и уходит налегке, тот упрямо качал головой, не утруждаясь ответом.

Лонгин поначалу не поверил в своего ишака. Но когда на следующий день резиденция осталась без «полдников», он сам принялся искать Куркова.

– Волнуешься? Вот такова интеллигенция. Стоит ей лично участвовать, оставить творческий след, и уже трепещет за дело. Интеллигента легче легкого привлечь к общаку. Это не аристократ… Но ты не тревожься. Скоро объявится стрелок. Или насовсем канет. Заработал на империалистах, и в Пакистан. Но ничего, останешься с гипотезой. Потом напишешь, на Западе издадут, станешь из интеллигента диссидентом. А там, глядишь, стрелок наш прочтет и ответит. Вот тогда узнаешь, как по правде было.

Лонгин отскочил от Куркова, как перекачанный мяч от стенки. Он был зол на себя за ребячество – а чего, собственно, он ждал от гэбэшника, от темной силы? – и на то, что ввязался в чужое, чуждое, и на то, что не может-таки освободиться от крючочка «личного участия», о котором только что сказал черт Курков. И на то, что через два дня ему отправляться в район.

Избегая Куркова и вслушиваясь в тугой воздух – не вспорет ли его плотную ткань тупым ножом грубый бог войны, – он провел и следующие сутки. Еще он старался не думать о Мальзуне, все-таки лишившемся глаза. Но когда взрыв заставил Лонгина присесть от неожиданности на пол, сердце, этот отдельный от него деревянный чурбанчик, радостно подскочило вверх. И он бросился к Куркову.

Тот открылся ему чужим, отрешенным лицом. Лишь после паузы, словно признав все-таки в Викторе знакомое и употребимое в деле, жестом пригласил за собой.

Полковник Шарифзад, усталый, желтый, встретил советских офицеров хмуро. У него болела печень, а железа ревности выделяла с особым рвением желчь. Он ожидал увидеть торжество в прозрачных глазах русского инструктора и потому представлял себе, как встретит этого умельца сыска холодным взглядом, как… Но русский с полномочиями серьезного специалиста не излучал радости и превосходства.

Он выслушал рассказ о том, как взяли пособника, о том, как терпеливо шли за одиноким ишаком-моджахедом. Несмотря на приступ печени, полковник Шарифзад был не лишен остроумия, но Курков остался равнодушен и к рассказу о том, как упал на колени при виде агентов КАМа, как запричитал младенцем коварный враг революции, и о том, как бросился удирать ишак, почуяв недоброе… Так бы и сбежал вещдок, если бы не товарищ Калашников…

– Запомни все, – бросил Лонгину Курков и повелел, чтобы привели пленника.

– Зачем мне? – испугался Виктор. Его идея, догадка подтвердилась, прозорливость его получила блестящее подтверждение, и теперь ему страшно стало от откровения, что это он поймал живой предмет, «диссидента». И сейчас увидит его перед собой. Когда того привел охранник, тот самый, с недобрым взглядом часовой, Лонгин отвернулся и, лишь заметив боковым зрением ухмылку полковника Шарифзада, заставил себя взглянуть на моджахеда. Он не мог молчать и смотреть, из него «перло» больное, и он задал вопрос, глупее которого трудно было что-либо придумать:

– Зачем стрелял?

Умед Исмаил не боялся русских. Он боялся своих соотечественников из КАМа, их пристрастия к пыткам. Он готов был долго, до сотого захода солнца, объяснить русскому «зачем». Его черные глаза, огромные на осунувшемся лице, смотрели на Лонгина со спокойной, поразившей его лаской и сочувствием. Лонгин не смог вместить в себя эти глаза.

* * *

– Что, познал меру свободы? – успел спросить Курков Лонгина, когда оба вышли на улицу из здания, где размещалась служба госбезопасности. В кабинете полковника Шарифзада все-таки работал вентилятор, а над морщинистой кожей Кабула царила духота.

Лонгин ненавидел Куркова. И не страх за карьеру, не трибунал, а брезгливость и беспомощность собственной этики удержали его от того, чтобы ударить гэбиста в лицо.

– Ты скоро уедешь в мир, Виктор! – словно не обращая внимания на состояние Лонгина, продолжил Курков.

– Ты уедешь в мир, и правильно. Только запомни последнее: отвечай за свои грехи и не бери на себя чужих. Самое сложное в жизни мужика – разделить свое и чужое. Это моя вторая заповедь. Заповедь свободы, Виктор.

Лонгин развернулся и пошел прочь. Он хотел сплюнуть, но слюны не было. И лучше так. Достойней. И никуда он отсюда не уедет, черта с два!

Больше до отъезда в Мазари-Шариф с Курковым он не виделся. Не виделся и после. В северной афганской столице он заболел странной хворью, его лихорадило, обмороки временами сокрушали его крепкий, тренированный организм. Врачи положили его в госпиталь, а затем, вместо того чтобы вернуть в строй, отправили в Москву.

Лонгин и не жалел. Напротив, уже по пути в Термез он понял, что, стоит ему открыть глаза в месте, где не будет людей в погонах, чурбанных лиц и запаха оружейной смазки, как хворь рукой снимет.

На гражданке, не встречаясь еще с друзьями, он в одиночку двинулся с рюкзаком на Истру, и там, в ночи звездной и влажной, женской как подмосковная Россия, он увидел черные круги глаз и пустое озеро глазниц, и покаялся незнакомому Богу… и Бог скрипучим голосом ненавистного Куркова освободил его. И посвятил его в аристократы…

2000 год. Афганистан

Масуд перед зеркалом

В те дни, когда Москва, частью в тревожных ожиданиях, частью – с легкомысленной, как иней на волосах, радостью готовилась к повторной встрече миллениума, Панджшерский Лев подсчитывал балансы своих декабрьских политических боев на полях Европы. Зимние каникулы в боевых действиях с талибами позволяли подумать о жизни без спешки, не в дробях, а в целых числах. Военный сезон, проведенный Масудом, так сказать, «черными» фигурами, в утомительной глубокой обороне и грозивший обернуться фатальными неприятностями, кажется, был отложен в положении ничейном. Миссия Курого, успехи русских в Чечне, некоторое отрезвление немцев и французов в Косово и неудача «нефтяного плана» Туркменбаши в