Спас на крови - Юрий Гайдук

произнес Державин, — чего это мы с тобой все про это да про это, будто нам не о чем поговорить. Удино так Удино. Главное, чтобы таксист знал, где оно находится.

— Когда думаешь приехать?

— Если не выгонишь, то завтра же. Тем более что срок моей поездки ограничен, а мне нужно будет кое о чем с тобой переговорить.

— Годится. Когда ждать: утром, вечером?

— Думаю, в первой половине дня. Чтобы было время и о деле поговорить, да и посидеть за столом не мешало бы. Ведь тыщу лет тебя не видел. А вспомни, как портвешок на троих тянули… Знаешь, Ефрем, порой мне кажется, что это были самые счастливые годы моей жизни.

«Третий», о ком упомянул Державин, был отец Ефрема — Лука Ушаков, и Ефрем произнес, вздохнув:

— Отец частенько тебя вспоминал. Говаривал, что живопись да наука украли Богом данного реставратора. Любил он тебя, Игорь, очень любил. И ценил, как никого другого. Не поверишь, но порой я даже завидовал тебе.

— Знаю, что любил, — с грустинкой в голосе отозвался Державин. И тысячу раз прости, что не смог на его похороны приехать.

Ефрем вспомнил, как Державин вздохнул при этом:

— Это сейчас в России благодать да свобода передвижения. Хоть в Америку лети, хоть оттуда в Россию, были бы только деньги. А тогда… Кстати, где он у тебя похоронен?

— Здесь же, в Удино.

— Вот и хорошо. Завтра и на могилку сходим, помянем.

Он замолчал было и вдруг задал вопрос, который, видимо, все это время крутился у него на языке:

— Ты Ольгу-то давно не видел? Как там она?..

Моментально догадавшись, о какой Ольге спрашивает Державин, Ефрем негромко откашлялся и уже в свою очередь спросил:

— А ты что, ничего не знаешь?

— Да вроде бы нет, а что?

— Что?.. Хреновые, брат, дела. Она же с Мансуровым в аварию попала, на них какой-то самосвал наехал, и…

— И что?.. С Ольгой что?

— Она-то жива осталась, правда, уже полгода как к постели прикована, а вот Мансуров… В общем, еще прошлой осенью похоронили. В октябре.

И снова он не мог не обратить внимания на реакцию Державина, когда тот спросил о дочери Мансуровых:

— А Злата?..

— Что Злата? Ничего. Она в тот раз не поехала с ними на дачу, так что…

Эта новость, видимо, выбила Державина из колеи, и он попрощался вскоре, пообещав перезвонить завтра же, то есть, выходит, уже сегодня, в понедельник, и где-нибудь ближе к обеду прикатить в Удино.

Правда, Ефрем еще успел спросить, что за дело такое привело столь маститого эксперта в Москву и чем лично сможет ему помочь скромный иконописец Ефрем Ушаков, однако Державин только пробормотал что-то маловразумительное да еще сказал, что все это не телефонный разговор, да и посторонних ушей он не должен касаться.

И всё! Более о цели своего приезда в Москву ни слова.

А утром… Утром начались столь радостные хлопоты, будто он готовился встретить Пасху или Рождество Христово.

По второму разу прошелся влажной тряпкой по выскобленным деревянным половицам, вытряхнул во дворе тканые дорожки и небольшой коврик, что лежал перед иконостасом, сходил в коммерческий магазин, чтобы было чем встретить дорогого гостя. А он всё не появлялся и даже не звонил, заставляя волноваться и думать черт знает о чем. И если после вчерашнего звонка Державина как-то отодвинулось в сторону видение Рублевского Спаса с кровяными потеками на темном челе, то теперь это видение почти неотрывно преследовало его, и чем ближе к вечеру, тем все ярче высвечивалось в памяти это видение. И он уже терзался мыслью, что оно как-то завязано на появлении Игоря в Москве, столь же мистическом, как и видение Спаса в темном оконном проеме.

Впрочем, успокаивал он сам себя, всё это чушь собачья — где та Америка, в которой жил Игорь Державин, и где та деревня Удино, где писал свои иконы он, Ефрем Ушаков, однако все его увещевания успокаивали не более чем на полчаса, и уже ближе к вечеру он окончательно потерял покой. Можно было бы, конечно, перезвонить Игорю, спросить, с чего бы вдруг он не подает никаких признаков жизни, но он совершенно забыл спросить номер его мобильника и теперь корил себя за это, теряясь в догадках.

Окончательно понял, что в этот день Державин уже не позвонит, когда за окном сгустились сумерки и он включил в комнате свет. И вот тут-то…

Это было второе явление Рублевского «Спаса Вседержителя» и от этого впору было сойти с ума.

Когда Рублевский «Спас», как и в первое свое явление, словно растворился в воздухе, он прошел на кухню, достал из морозилки бутылку «Парламента», наполнил водкой стограммовый лафетник. Даже не почувствовав обжигающего вкуса водки, вернулся в комнату, которая со смертью жены превратилась для него и в горницу, и в мастерскую, где он писал свои иконы. Поставил бутылку с лафетником на стол и потянулся рукой к телефону, ругая себя за то, что еще днем не позвонил в гостиницу, где остановился Державин. Он же назвал ее в разговоре: «Стрельня».

Не прошло и минуты, как справочная служба выдала телефон дежурного администратора гостиницы, и Ушаков, неизвестно для чего перекрестившись, набрал записанный на бумажку номер.

Ответил мужской голос. Довольно вежливый и приятный.

— Простите, ради Бога, — несколько замешкался Ефрем, — у вас остановился мой товарищ, Державин, вы не могли бы подсказать, как мне его найти. Я имею в виду, номер телефона.

Довольно длительное молчание, чей-то приглушенный шепот и наконец:

— Простите, кем вы ему будете?

— Товарищ… мы когда-то работали вместе… еще до того, как он покинул Россию.

— Простите, а фамилия ваша?

Не понимая, зачем дежурному администратору гостиницы понадобилась его фамилия, Ушаков все-таки счел нужным назвать себя:

— Ушаков. Ефрем Лукич Ушаков.

Замолчал, вслушиваясь в приглушенный говорок на другом конце провода и уже предчувствуя недоброе, но то, что он услышал…

— Извините, Ефрем Лукич, но… В общем, умер ваш товарищ. Сегодня ночью умер… у себя в номере.

Ушаков верил и не верил услышанному.

— К-как умер? — выдавил он из себя. — Я же всего лишь вчера с ним по телефону… и он говорил, что…

— Сердце! — коротко и звонко, словно гвоздь вбил в крышку гроба, пояснил администратор. — Так что, как сами понимаете, помочь вам ничем не можем.

Телефонная трубка наполнилась короткими гудками, и Ушаков, с трудом осмысливая услышанное, опустил ее на рычажки.

Умер…сердце.

В подобное невозможно было поверить.

В голове творилось что-то невообразимое, где-то глубоко в груди перехватило дыхание, и он почти беззвучно шевельнул губами,