Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

Уходили утром. Накануне командир батальона устроил прощальный ужин. Кроме Ли Цзяна и трех командиров рот пришли бойцы, которым предстояло идти вместе с русскими. Ли Цзян откупорил пузатую черную бутылку с цветастой наклейкой.

— Ханшин, китайская водка. По русскому обычаю, перед дальней дорогой полагается…

Непьющий Лещинский отказался, пограничники мялись, Ли Цзян горячо уговаривал, в конце концов Данченко уступил.

— Плесните чуток. Побачим, що це таке. Ух!

— Не нравится? — искренне огорчился комбат. — Высший сорт, настояна на женьшене. Берег для праздника, но ради такого случая…

Отдохнувшие, выспавшиеся, плотно позавтракавшие путники шли налегке, несли только оружие — боеприпасы и продукты тащили китайцы. Данченко протестовал, желая разделить поклажу поровну, но молодой командир ничего не хотел слышать — приказ товарища Ли Цзяна. Русские друзья столько вытерпели, немало испытаний еще впереди, а для китайского бойца это не ноша: вооруженный, с полной выкладкой, он проходит до восьмидесяти километров в сутки подкрепившись горстью риса и глотком воды из ручья.

— Это правда, — подтвердил Лещинский. — Выносливость китайских солдат поразительна, они безропотно и стойко переносят лишения, умеют довольствоваться малым.

— Восемьдесят километров с полной выкладкой? — усомнился Петухов. — Ты что-то путаешь, Стас.

— А я верю! — сказал Говорухин. — Вспомните, что мы позавчера видели.

В тот день товарищ Ли Цзян организовал маленькую экскурсию, русских провели по лагерю, показали казармы, комнату для политических занятий, столовую. Побывали они и в поле, где стрелковый взвод занимался тактической подготовкой. Затем гостей повели на плац, где выстроилась рота. Командир громко отрапортовал Ли Цзяну, вернулся к замершему строю и двинулся вдоль застывших шеренг со списком, время от времени выкрикивая фамилии бойцов. Услышав свою фамилию, солдаты выходили из строя, выслушивали приказания ротного и возвращались обратно либо отходили в сторонку, где уже стояло несколько человек.

— Посмотрим, это интересно, — сказал товарищ Ли Цзян. — Здесь отбирают людей для выполнения ответственного и сложного боевого задания. Берут исключительно добровольцев; вероятность выжить ничтожно мала. Но, как видите, желающих пожертвовать жизнью во имя нашей победы предостаточно.

Ли Цзян не преувеличивал, вечером Лещинский привел некоторые подробности происходившего на плацу.

Командир роты был краток:

— Для выполнения боевого задания нужны добровольцы. Шансов уцелеть никаких, согласившийся геройски погибнет. Семейных товарищей прошу воздержаться, возьму только холостых. Считающие себя годными — шаг вперед!

Вышла вся шеренга, командир похвалил бойцов за патриотизм и мужество и предупредил, что к отбору следует отнестись серьезнее, строже, попросил солдат подумать хорошенько еще, прежде чем соглашаться. Команда прозвучала снова, теперь из строя вышли семеро. Ротный подошел к левофланговому, тщедушному юноше с тонкими чертами лица.

— Ты, Го Фу-Юань, храбрый и дисциплинированный воин. Но, к сожалению, ты сын помещика, командование не может доверить тебе столь важное задание.

— Я готов умереть за наши высокие идеалы, товарищ командир!

— Смерть в борьбе за народное дело — высшая награда солдата. Однако человек чуждого нам классового происхождения ее недостоин. Ты будешь жить. Становись в строй.

Слезы потекли по худым щекам юноши, ссутулившись, он поплелся на свое место; командир остановился возле приземистого крепыша.

— Ты, Ма Чжу, тоже не подходишь, ведь ты сын кулака.

Парень страдальчески сморщился:

— У нас же не было батраков! Отец никогда не нанимал поденщиков. К тому же он давно умер.

— Не имеет значения. Хозяйство кулацкое…

— Я с детских лет не жил с отцом, я публично от него отрекся. У меня два ранения, полученных в боях с японскими захватчиками!

— Не имеет значения. Марш в строй!

Заплакал взахлеб и Ма Чжу; придирчивый ротный забраковал еще двоих, а пятого бойца оглядел с нескрываемым удовлетворением.

— Ты, Во У, работал на машиностроительном заводе токарем. Ты подходишь.

— Спасибо за великую честь, товарищ командир! — радостно гаркнул солдат. — Я умру, но выполню боевой приказ. Клянусь! Помните обо мне.

— Мы никогда тебя не забудем, отважный товарищ Во У. Рота тобой гордится.

Столь же счастливыми оказались и двое остальных, глаза их блестели.

Лещинский умолк; пограничники были потрясены.

Теперь путники шли днем, но, хотя проходили по освобожденным районам Китая, завидев на дороге повозки или пешеходов, шарахались в лес, бежали в сопки. Провожатые сдержанно улыбались: здесь русским товарищам ничто не угрожает. Китайские бойцы держались на редкость скромно; когда требовалось взобраться на крутую, скалистую сопку, перейти по тонкому, обледеневшему бревну не скованный льдом ручей, всячески помогали русским, предлагали нести их оружие, русские не соглашались, хоть и уставали изрядно — китайцы задали высокий темп, короткие привалы устраивали редко.

Особенно доставалось Лещинскому: опустив голову, дыша как загнанная лошадь, он едва тащился; тоненький гибкий паренек с совершенно непроизносимым именем не раз порывался взять его карабин и, встретив отказ, жалостливо шмыгал приплюснутым носом. Парнишку с легкой руки Петухова прозвали Васьком. Он охотно откликался на новое имя, был общителен и обладал редкой способностью в нужный момент быть под рукой. Васек, тот самый боец, что подарил Петухову шапку, очень привязался к пограничнику, подолгу шел рядом с ним, что-то лепетал. Косте паренек тоже пришелся по нраву, на ночевках в фанзе Васек выбирал Петухову местечко у очага, подсовывал ему свою циновку. Костю опека возмущала.

— Я сплю на двух циновках, а ты дрожишь на голом полу? Не пойдет! Чтобы больше этого не было, слышишь, Василий? Русским языком тебе говорю.

Лещинский переводил, китаец тихонько хихикал, смех обезоруживал — сердиться на бойца было невозможно.

— Жук ты, Васек. Хитер, монтер!

Досталось Ваську и от Данченко. На первых порах старшина помалкивал, притворялся, что не замечает той большой нагрузки, которую добровольно взвалили на себя провожатые. Занятые в течение светового дня разведкой, они уходили далеко вперед, держались на флангах в нескольких километрах от русских, первыми заходили в попадавшиеся на пути деревни, челноками сновали взад-вперед, постоянно находясь в движении, а ночью несли боевое дежурство, охраняя сон друзей. На исходе четвертого дня Данченко приказал Говорухину заступить на пост, взяв карабин, пограничник вышел во двор. Васек встрепенулся — он еще не выставил часового, — китайцы доедали свой рис. Уронив палочки в глиняную миску, Васек метнулся к двери, увидев прохаживающегося за плетнем Говорухина, поманил его в фанзу. Пограничник покачал головой:

— Никак невозможно, браток. Не приказано. На посту я. Отстою, сколько положено, придет сменщик, тогда и почаевничаем.

Васек замахал руками, сопроводив усиленную жестикуляцию взволнованной тирадой, убежал в фанзу, сел на корточки возле Лещинского — провожатые уже знали, что этот русский их понимает, — и пожаловался на строптивого Говорухина.

— Петр, этот юноша требует, чтобы вы сняли часового.

Данченко нездоровилось, болела голова, знобило, и он не сразу