Яблоко транзита - Хаим Калин

мере, ей казалось. Будто двадцать лет разницы – ее достоинство, но, судя по репликам, адресованным третьим лицам, он находил такие альянсы тягчайшим из грехов. Не было дня, чтобы путешествуя по сети, он не чихвостил очередную, с его слов, сделку работорговли, которая, он полагал, перекинулась из мира больших денег на все мало-мальски обеспеченные слои России, включая – о небо! – высоконравственных либералов. На любителях «свежатины» из той страты Алекс оттаптывался с особым упоением.

Каждый раз, чертыхнувшись, виновато поглядывал на Ольгу, надо понимать, стыдясь самого себя. Ко всему прочему, в своих текстах Алекс писал о гендерном перевороте, он утверждал, обезобразившем и без того малопривлекательную Россию. Как результат, за последние годы Алекс отписался от десятков либералов-прогрессистов, запятнавшихся себя так называемыми брачными союзами «по экспоненте».

Едва в их ячейке обосновалась Ксюша, как казус неравных браков и партнерств усугубился дискриминацией религиозной символики. Два нательных крестика, спаровавшись, надо полагать, сотрясли его кодекс воинствующего атеиста, и будто деликатный от природы Алекс свой микроколлектив принялся мало-помалу кошмарить. Обставлял это, правда, курьезными историями с приправой шуток-прибауток. То есть заходил то с флангов, то и вовсе из катакомб аллегорий.

Идиллию их общежития тряхнуло, притом что прямых претензий к религиозной символике комендант общежития не предъявлял. При этом разглагольствовал об обезлюдевших в Европе храмах, об эксгибиционизме нательных крестиков – будто один из маркеров российского ренессанса, с его слов, неуклюжий вызов западной культуре. И вообще, искусственное возрождение РПЦ рано или поздно аукнется крахом православия, куда более драматичном, чем столетие назад…

В какой-то момент заумь эта перешагнула критический порог, и женская фракция их бивуака банально зарыдала, сотрясая среду безутешными всхлипами. Чего, с оглядкой на уязвимость их видов на жительство в ЕС, только не хватало…

Алекс подтвердил свою репутацию пугала черных лебедей, а то и крепкого решалы: в течение минуты бессловесно дематериализовался, прикрыв за собой бесшумно дверь.

«Педагогическая» уловка сработала – прекрасный пол не только перекрыл хлябям духа кислород, но и бросился за ним вдогонку. Вскоре он был обнаружен под навесом ближайшей автобусной остановки, как казалось, погруженным в некие калькуляции. После чего с женской сноровкой и непосредственностью он был на свое почетное место – галерного раба семейного благополучия – водворен.

Допрос, где оба следователя из хороших, расколол кормильца, вскрыв мотив его богохульства. Причина, оказалось, не в зацикленности русских на кладбищенской символике, о чем Алекс некогда обмолвился, а в конфликте идентичностей. Еврейской идентичности Алекса не примириться с крестом, старшим братом свастики, под сенью которых нацисты свели в могилу большую часть европейского еврейства, деда и дядю Алекса включая.

Генетическую память, коварнейший провокатор, разъяснял он, никакой анестезией не придушить, сколько бы Алекс Куршин ни слыл космополитом. Стало быть, он, наследник жертв по крови и духу, вправе чтить их память не меньше, чем россияне символы православия, новейшая версия которого отзванивает цитатником Мао. Но он, конечно, не тиран и не домашний деспот, наоборот, поборник идеалов мультикультуризма и терпимости. Стало быть, к самоограничению слабый пол не зовет, как и, упаси боже, бесконечно далек от сексизма. Кроме того, констатируя гримасы российского института брака, свое разочарование на трепетную и бесконечно преданную ему Оленьку не перекладывает. Такой гармонии, как в их ячейке, еще поискать, и, имейся претензии – без стеснений и недомолвок. Кто он такой, чтобы крестики, предметы культа, в штрафной изолятор помещать. Но просить не трясти ими как туземки бусами, пусть не совсем комильфо, но в контексте озвученного – грех малый. И, наверное, в их личном пространстве – постели – кресту точно нечего делать. В остальном – все хорошо, прекрасные маркизы, все хорошо. Главное, найти точки соприкосновения с его, Алекса Куршина, религией – его Высочеством Компромиссом. Все остальное, включая неземную любовь, приложится.

Бросить якорь во французской Селесте для Алекса, франкофона, будто напрашивалось, но шло вразрез с видом на жительством, обещанным ему немецким МИД, как только отделения МВД возобновят прием. При этом едва он обосновался в Шварцвальд, как его «семейное положение» залихорадило. Мало того, что разбухло второй половиной, так еще с довеском – тинэйджером-вундеркиндом с задатками азартного игрока-манипулятора. Взбалмошной строптивицей, на голом месте создающей проблемы и виртуозно развязывающей их. Чей маневр – притулиться к отчиму, сексуальному гурману, дабы в Германии зацепиться – поверг Алекса в ужас, вскоре перетекший в изумление. Ибо при беспросветном раскладе подросток выбрал, пусть безумный, но хоть каких-то перспектив ход – обзавестись опекуном местного подданства с потенцией восстановить европейскую «прописку», замороженную вследствие семейных неурядиц. Она же, Ксюша, и отыграла свой вызов обратно, спустя две недели потребовав у Франца вернуть ее матери, прежде, разумеется, ей позвонив. Днями между делом обмолвилась: «Я, ворона, зря на Франца положилась. Недалекий он какой-то и пустозвон. Как только до своей должности дополз?» Так или иначе, вернувшись под материнское крыло, Ксюша освободила Алекса от реально исполинской задачи – вытаскивать из пользованного белья элементы зарождающегося союза. С нулевым немецким, причем.

На счастье Алекса, обошлось – Франц собственноручно сдал строптивицу матери. Даже призвал раскурить трубку мира, но осекся, заметив возле Ольги представительного, интеллигентных черт, но почему-то неулыбчивого мужчину – несвойственный для западной культуры типаж.

На радостях, что вся ячейка в сборе, новоиспеченный глава семейства снесся с куратором из немецкого МИД и обрисовал визовые обременения своего ближнего круга. Разумеется, запросил поддержку, зная, со слов Энди, что его фактический контрагент – Лэнгли, любое разумное содействие в лице властей ФРГ ему гарантировал. Курт Нойштадт, контакт из МИД, пусть без особого энтузиазма, но обещал восстановить вид на жительство Ольги и Ксюши, как и легализовать его собственный статус, будь то разрешение на работу или удостоверение временного жителя.

Между тем, объяв расстановку, Алекс на авансы МИД не повелся, посчитав, что в неразберихе пандемии дважды униженный Франц – серьезная угроза. Стоит только Францу подбросить иммиграционной полиции координаты своей бывшей семьи, чьи виды на жительство аннулированы или приостановлены, как жди гостей – здоровых упитанных теток в униформе, увешанных наручниками.

Он хорошо знал Германию, где у доносительства нет иных коннотаций, кроме естественного и органичного взаимообмена между гражданами и обществом. Эволюция этой функции столь печальна, что гримасы подсознания превалируют над рацио, когда заступивший на полколеса за демаркацию автомобиль чреват ЧП для целой округи с поднятыми по тревоге нарядом полиции и эвакуатором.

Визовые же «лишенцы» – лакомый кусок для имитации общественной активности силовиков; пресечена угроза устоям, а трудозатрат никаких – до ближайшего аэропорта. И блеснули общественно значимым действом, и от желтой прессы пару зелененьких! А случись накладка (высланы блатные), претензии к должностной инструкции, цеховому Отче наш. И вообще,