Час пробил - Виктор Львович Черняк

первый настоящий взрослый отдых, моя первая… — Она опустила голову, ткнула его указательным пальцем в живот и продолжила, вернее, закончила по-другому: — Моя первая поездка на собственные деньги.

Но все, что она хотела сказать, было сказано, и оба это сознавали.

Они возвращались, перебрасываясь ничего не значащими словами: песок в туфле, скоро обед, жарко, кажется, лопнула бретелька, першит в горле, не сохнут полотенца, что делать вечером…

Перед стеклянной дверью пансионата на скамье — красивом деревянном сооружении с искусной резьбой и листами красноватого металла, пригнанного к тщательно обструганным плоскостям клепками, — сидела Жанна и с тоской смотрела им вслед. Жанна, в сущности, несчастная женщина. Хотела забыться в пране, маниловских мечтах, в треске сплетен и слухов… Жанна отдала бы все на свете, чтобы с кем-то вдвоем молча гулять по аллее, усыпанной иголками, доходить до одинокой сосны и поворачивать назад. Чего для этого не хватало? Аллея была, была одинокая сосна и сосновые иголки, не с кем было только идти. Не с кем! Для Жанны самое страшное представало не в виде болезни или старости, не отсутствием денег или невозможностью получить квартиру, не как служебные неприятности… Для Жанны «самое страшное» и «не с кем» были синонимами.

Они поднялись в свою угловую комнату-квартирку, и тут Дихав сказал такое, чего Наташа от него никак не ожидала:

— Возьмем Жанну вечером в бар? Пусть посидит с нами. Мне она не мешает. Совсем не мешает.

О СОБЫТИЯХ 19 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Барнс ехал домой и ни о чем не думал. Голова была пуста. Ощущение такое, как после неосторожной выпивки на следующий день, во второй его половине: жестокие симптомы похмелья прошли, ничего не болит; кажется, что и тело, и голова тебе не принадлежат; усталость в каждой клеточке, она проникает в самые потаенные уголки, струится по капиллярам вместе с кровью, по лимфатическим протокам вместе с лимфой, заползает в мозг, покрывая его ряской; вялые мысли, едва родившись, но не оформившись, тут же гибнут, вязнут в болоте усталости, иногда предпринимают попытку вырваться из плена и, потерпев поражение, исчезают в глубине, оставляя на поверхности лишь пузыри, пустые пузыри, от которых бесполезно чего-либо ждать.

Раздался вой сирены. Барнс посмотрел в зеркальце заднего вида. Вспарывая ночь четырьмя мощными фарами, к нему на огромной скорости приближалась полицейская машина. Она объехала Барнса слева, резко затормозила, преграждая путь, и остановилась. Из нее вышли двое. «Так быстро? — мелькнуло у Барнса. — Так быстро! Даже не верится». Он вцепился в руль ж с досадой подумал: «Встреть как полагается!» Как же. Поздно».

Высокий мужчина в голубой форменной рубашке с короткими рукавами подошел, нагнулся и, не выпуская изо рта сигареты, произнес:

— У вас не горят задние поворотные огни!

Барнс тупо слушал. «Какие огни? О чем это он? Или такое невинное начало? Перед тем как… Понятно: чтобы я не дергался зря. Усыпляют бдительность обычной дорожной болтовней…»

— Вы слышите меня? У вас не включены задние огни.

’ — Слышу, — ответил Барнс и не узнал своего голоса.

— Обязательно исправьте!

— Хорошо. — Барнс разжал руки, сжимающие баранку. — Это все?

— Что все? — не понял полицейский.

— Это все, что вы хотели сказать?

Полицейский странно посмотрел на доктора Барнса и ничего не ответил. Он повернулся и пошел к товарищу, что стоял в отдалении.

— Пьян, свинья, в дым. — Полицейский кивнул в сторону машины Барнса. — Но держится — не подкопаешься. Не хочется возиться. Черт с ним. Доедет.

Оба стрельнули дверьми, и их черно-белая машица умчалась вперед, расчерчивая клубившийся впереди мрак красным пунктиром габаритных огней.

Барнс ехал домой не быстрее, чем на почтовом дилижансе: медленно-медленно. Еще подъезжая, он заметил в одном

из окон своего дома свет. «Вот оно! От этого уже никуда не денешься». Он хотел было развернуть машину, как вдруг вспомнил: он сам не выключил свет впопыхах, когда поехал по вечернему вызову Лиззи Шо. «Никогда не считал себя трусом. Что со мной творится? Надо взять себя в руки. Харт не мог ошибиться. Это так. Но, может, они передумали, может, Харт не учел чего-либо, может…»

Он оставил машину на участке, проверил, заперты ли дверцы. Потом вдруг решил отвести машину в гараж. Обычно он бросал ее перед домом или на участке. Когда машины не видно, со стороны могут решить, что хозяина Нет дома. Это давало преимущества. Первое: подумав так, они отложат дело до следующего раза. Второе: решив, что хозяина нет дома, они захотят проникнуть в дом, не рассчитывая на сопротивление, — тут он и встретит их как полагается. Уже сев в любимое кресло у камина, Барнс подумал: «Идиот! Машину надо было поставить у заднего выезда с участка. В случае чего, может быть, удалось бы воспользоваться ею». Участок большой, темный. Он быстрее своих преследователей сможет добежать до машины.

Он нехотя поднялся, вышел в халате во двор. Долго возился с замком, наконец открыл гараж. Отогнал машину. Барнс возвращался домой по совершенно темному участку. Трава была мягкой и влажной. Что-то зашуршало в кустах, и маленькая черная тень мелькнула в призрачном свете на мгновение проглянувшей из облаков луны. Снова стало темно. Весь в испарине, он вошел в дом, плотно затворил входную дверь и пожалел, что не купил какой-то сверхсовершенный замок, который предложил ему несколько недель назад разбитной рыжеусый коммивояжер. «Что-то меня развезло! — решил Барнс. — Разве поможет замок? Чушь! Ничто не поможет. Если только сам себе не помогу. Да и то, скорее, утешительная помощь, чем подлинная».

Последние годы — последними он считал все после сорока — Барнс спал плохо. Подолгу ворочался в постели, и даже когда не имел ни малейших оснований для волнений, и тогда по ночам в голову лезли скверные мысли. Он, например, считал, что прожил жизнь совершенно бессмысленно, и завидовал людям, которые оставили после себя какой-нибудь след: несколько полотен, симфонию, книгу или фундаментальное открытие… Что оставит он? Окровавленные тампоны, зажимы, никелированные крючки… А люди, которых он спас? Их могли спасти и другие, так же, как и Барнс. А вот симфония была бы только его. Пусть не самая лучшая.

но неповторимая — только его! Пройдут десятки лет. Кто-нибудь возьмет испещренные нотными знаками листы, сядет к роялю, и польется музыка. Его музыка. На играющего нахлынут воспоминания о несвершившемся. Легкая дрожь пробежит по телу, когда, взяв последний аккорд, он откинется назад, свободно опустив руки. Он перевернет несколько страниц партитуры и на титульном листе прочтет: «Третья симфония Барнса» — и чуть ниже: