Час пробил - Виктор Львович Черняк

темы века приносит в нашу угловую комнату именно она, а мы только сидим развесив уши и поражаемся, как много на свете всего, о чем мы даже не подозреваем. «Много, друг Горацио, вещей на свете…» — и так далее, и так далее, — в которых мы ну ни черта не смыслим.

— У них даже между собой бывают схватки, между вурдалаками. Естественное дело. Один сильнее, другой слабее. Все как у людей. Сильный слабого к ногтю, чтобы жизнь не показалась малиной, да и вообще — для тренировки. Сильным надо очень много тренироваться. Чуть потерял форму, и тю-тю. Вчера был сильным, а сегодня тебя обдерут, и гуляй без праны вдоль по Питерской. А много ли без нее нагуляешь?

Сложное положение — гулять без праны. Что она есть такое? Я не знаю, Жанна на это обстоятельство свет не пролила, так что быть мне в неведении. Подруга уходит. Остаются запах дорогих духов и мы — недоумевающая пара, которая ничего не понимает в жизненно важных вещах. Как можно жить, не зная о пране? Как? Только как сырье для вурдалаков или как песчинки благодарной аудитории, такой, как наша, внемлющей Жанне и не понимающей, что же делать, узнав о пране: печалиться или радоваться, посыпать голову пеплом или откупоривать бутылку шампанского с числом медалей, которое сделало бы честь самому тщеславному военачальнику.

Наташа выходит на балкон, тянется к солнцу. Она и раньше любила подставлять лицо его лучам — говорила: кожа очищается, — даже когда о пране и слыхом не слыхивала.

— Это серьезно — насчет праны? — Наташа поворачивается.

— Во всяком случае, факт лишения ее в гортранспорте звучит правдоподобно.

Я пытаюсь отшутиться, потому что мне досадно: она совсем неглупая женщина, а задает такой вопрос. Ответить: «Абсолютно несерьезно»? Но так кажется мне. И как знать, не совершу ли я ошибку, очередную из серии блистательных ошибок, которые уже наделал.

— Ты веришь в это? Так может быть? Как страшно. Необъяснимо!

Тут я с ней совершенно не согласен: страшно только одно — насилие! Почему-то о нем я думаю часто. Многое не доставляет человеку удовольствия: непонимание близких, профессиональные неудачи, дряхлеющее тело, умирающая любовь… Но насилие — король человеческих несчастий. Насилие — самое страшное из людских испытаний. Можно сетовать, что, гуляя по лесу, мы, сами того не желая, давим муравьев или каких-то других букашек. Что делать? Все~же, по-моему, надо сначала, чтобы не стреляли белых лебедей, а потом уже не давили букашек. Надо сначала уничтожить насилие, а потом стремиться к тому, чтобы любовь была вечной, и слово «неверность» (ну, скажем, супружеская неверность) ушло из словарей за ненадобностью. Л не страшно будет оказаться без неверности? Какая бесконечность отношений погибнет под обломками уже никому не нужного «вечного треугольника».

Это из-за Жанны на меня нахлынуло. После нее всегда хочется думать о чем-то духовном. Искус очищения. Вполне понятное желание быть лучше, чем ты есть на самом деле.

— Они полюбят друг друга? — Наташа возвращает меня к какой-то конкретности в теме вечной любви.

— Кто они?

— Как — кто? Те двое, в машине, на пляже, под доэх-дем…

— Видишь ли, они сами не знают, полюбят ли друг друга. А ты хочешь, чтобы я знал. Откуда? Почему? За какие такие достоинства?

— Но ведь ты же…

Она умолкает. Хорошо, что поняла: я гнаю о них не больше, чем она. Вернее, больше, но не настолько, чтобы утверждать: да, полюбят. Странно: ей интереснее, полюбят ли они, чем обстоятельства преступления.

В двадцати шести из пятидесяти штатов погода летом 1980 года была признана необычной. Харт и понятия не имел об этом. Но платки так и мелькали в его руках, и он ждал: обязательно что-нибудь произойдет. Думал, безотчетное волнение — предвестник беды, а все оказалось проще, объяснимее: тепловая волна возникла в середине июня и катилась по стране, к средине июля термометры посходили с ума. Началась засуха. Фермеры жаловались: нечем поливать поля — ирригационные сооружения и системы пришли в негодность.

О диком лете Харт узнал, когда в полицию доставили несколько бедняг, скончавшихся на дорогах, среди них маленький мальчик. Он встревожился, запросил мэрию: что делать? Там помолчали; к концу бешеной недели ответили: «Ничего не сделаешь. Смертность от жары в семь раа превышает обычную».

Как они это ловко — «обычную»! Харт сам ездил по дорогам графства. Жалкое зрелище! Асфальт плавился и вспучивался, машины застревали, кто-то бросил старенький грузовик в луже пахнущего нефтью расплава. Дорожные эксперты замеряли температуру полотна: временами стрелки приборов вырывались за цифру семьдесят. Не хватало электроэнергии — всюду ревели, дрожали, жужжали кондиционеры.

Фермеры вывозили вповалку коров с раздутыми животами, забивали тысячами домашнюю птицу; во дворах курился запах нагретой неистовым солнцем крови. И это возвращало к мысли о неминуемой беде. -

У Сола Розенталя кто-то оборвал шнур на колоколе. Под корень. Чудесные кашемировые платки, сплетенные в канатик. Пу, кому это могло понадобиться? Мальчишки, хулиганье… Сол стоял в двух шагах от колокола, у небольшого деревянного столика. На его краю сидела маленькая, довольно нахального вида птичка. Она расправила крылья и медленно спланировала на красный округлый камень.

«Как самолет, — подумал Сол, — как самолет, который выходит на цель. Даже когда такая пичуга с мизерной высоты устремляется вниз, и то смотреть неуютно». Конечно, он профессиональный пилот и видит в этом что-то свое. Ни один нормальный человек не посчитал бы птичку самолетом, а камешек — целью. Ни один не посчитал бы, а он посчитал. Для него важно, что считает он, а не так называемые нормальные люди. Смешная формулировка: нормальный человек. Может, для психиатров и понятно, о чем идет речь. Но в обиходе нормальный человек — удивительное создание. Чего только не происходит в мире. И всё творят нормальные люди. Вот что странно. К власти психически ненормальные приходят редко, как надеялся Сол Розенталь. Значит, все, что ни есть на Земле, дело рук нормальных людей.

«Ну, шнур оборвали! Черт с ним. Однако какая расширительная штука — норма. Любить и ненавидеть — норма. Красть и дарить — норма. Убивать и спасать — норма. Лгать и умирать за правду — норма. Чего там еще?» — размышлял Розенталь, когда к дому подъехал черно-белый полицейский «плимут» с красной и синей мигалками на крыше. Из него вылез Харт. Он тяжело дышал.

— Сол, думаешь о небесных кренделях? — Харт хлопнул дверцей и направился к выложенной камнем тропинке.

«Харт всю жизнь казался таким простаком, а ведь вовсе не прост. Двумя словами дал почувствовать, что имеет в