Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828 - Кудрин Олег Викторович

— Степан Степанович, вы, кажется, что-то хотели мне сообщить?

Достанич пригладил усы, переходящие в бакенбарды, похожие на надуваемые ветром паруса. Для приличия поглядел по сторонам, на своих, так сказать, сопредседателей, и заговорил:

— Да-с, господин Горли, хотел. Раз уж вызывал… Смерть, весьма вероятно — убийство, такой заметной в городе личности, как Люсьен де Шардоне, не может не вызывать опасений. Тем более, как сказал мне князь Волконский, куафёр должен был на днях делать прическу Ее Величеству, а также царевне. Вы-с понимаете, что сие означает?

После этих слов не только Дрымов, но и Лабазнов с интересом уставились на Достанича. Стало понятно, что они об оном ранее не знали. Этим Степан Степанович еще раз подчеркнул, кто является главным не только в этом кабинете, но и во всей ситуации. Но ежели Дрымов на подобное главенство и не покушался, то Лабазнов-Шервуд получил еще один щелчок по носу. Впрочем, он быстро пришел в себя и принял скучающий вид, мол, «я давно знаю обо всём».

— Благодарен, Степан Степанович, за доверие, что открываете мне столь конфидентную информацию. Сие и вправду налагает особые обязательства.

— Да, господин Горли, налагает. — Лабазнов решил, что о нем подзабыли, и вновь вступил в беседу: — Причем на всех. В особенности на хозяина доходного дома, где смертельные исходы стали столь часты.

Следить за этим своеобразным околичным, через Горлиса, диалогом Лабазнова и Достанича оказалось довольно забавно. Интересно было видеть, и как Дрымов перешел к своей испытанной тактике — по-рачьи выпятил глаза и по-рачьи же пошевеливал усами, что у него означало: «У вас всё так сложно. Это не моего ума дело».

— И вам благодарен, Харитон Васильевич, за то, что поддерживаете и развиваете мою мысль. Спокойствие в нашем городе меня вот уже более десяти лет также весьма волнует. Вы же в Одессе недавно, знать не знаете. Так можете у Степана Степановича или Афанасия Сосипатровича спросить. Они вам расскажут, как энергично и действенно я заботился о безопасности горожан и гостей Одессы, включая августейших особ.

— Было дело! — как бы нечаянно вырвалось у Дрымова, после чего он опять замолчал.

Лабазнов заерзал на стуле. Чувствовалось, что он не так представлял себе сей разговор и теперь не может понять, почему тот покатился противоположно желаемому ему направлению. Почувствовав это, Достанич решил, что нельзя слишком уж сильно расстраивать или даже озлоблять Лабазнова.

— Всё так-с, господин Горли, но то дело былое. А нам, всем вместе, хотелось бы обсудить сегодняшнее положение. Поистине тревожное. Что скажете?

— У меня, господа есть два пункта в рассуждениях. Первый — я, как хозяин доходного дома, до чрезвычайности озабочен печальными событиями, произошедшими в моих квартирах. Потому прошу вашей помощи. Видит бог, уже несколько жильцов и жилиц говорят о намерении съехать от меня.

— Господин Горлиж, — в разговор наконец вступил Дрымов и, учитывая официозный статус беседы, говорил на «вы». — Как мне помнится, вы ранее и сами неплохо справлялись с выяснений загадочных обстоятельств. Что ж теперь не так?

— Я же не полицейский, не офицер, простой гражданский человек. Ежели когда и занимался некими расследованиями, исключительно аматорски. К тому же — неизменно в паре со Степаном Кочубеем, одесситом из усатовских казаков. А он давно уж сидит в «холодной».

На этих словах Достанич и Дрымов одновременно бросили быстрый взгляд на жандарма. Из чего Натан сделал вывод, что разговор об этом уже заходил и что, видимо, оснований для содержания Кочубея под стражей всё меньше. Тут жандарм пустился в словоблудие:

— Господа, в истории с отравлением полковника Гладкого столь много неясного. При всей любви к Отечеству вынужден признать: мы, Россия, в обращении с ядами — совершеннейшие новички. Нам далеко и до борджианской ловкости Запада, и до ассасинской мудрости Востока… — Лабазнов замялся, похоже, поймав себя на мысли, что слишком уж вольтерьянствует, потому поспешил закончить мысль патетически: — Но как завещал Пётр Великий, мы покорпим, а переймем всё лучшее и в этой сфере!

Глядя на кислые, как щи, лица Дрымова и Достанича, Горлис решил сыграть ва-банк:

— В преддверии войны Кочубей имел возможность показать свою верность российской короне. В истории же с Гладким он проявил себя человеком решительным и хладнокровным, спасши важного для России человека. А Осип Михайлович уже пришел в себя и может сие подтвердить!

— Дело не только в этом, — перешел в контрнаступление Лабазнов. — К господину Кочубею имеются и другие вопросы. Сомнительные заграничные связи, идущие еще от его родителей… И это странное увлечение английским. Языком страны, враждебной к России в идущей сейчас войне… Это нахождение в домашней библиотеке английских книг со странными подчеркиваниями может быть последствием шифровальной работы…

— О да, господин Лабазнов-Шервуд, — вторую часть фамилии Горлис произнес смачно, чуть не по буквам. — Чтение Скотта и Байрона, изучение по ним языка — сие, конечно, подозрительно, а то и преступно!

Фехтовальный выпад Горлиса попал в самую точку. И если Достанич лишь усмехнулся, удержавшись от смеха, то Дрымов разрешил себе простонародно хмыкнуть. Что, в свою очередь, позволило хозяину кабинета проявить повышенную внимательность к нежной душе жандарма.

— Господа, господа, прошу быть серьезнее. Мы ж тут не в Whist[71] играем. Дружескими пикировками можно будет заняться потом. По окончании войны!.. Или, по крайне мере, после отъезда из Одессы императрицы с дочерью.

— Вы совершенно правы, Степан Степанович! Нужно порекомендовать министру двора и уделов сократить срок пребывания августейшей семьи в Одессе. Тем более сентябрь нынче холодный… — поспешил произнести Горлис.

— Что скажете, господа? — Достанич не стал спорить с тем, что предложение об отъезде августейших дам — не Натаново, а его.

И Лабазнов, и Дрымов кивнули головой. Иного трудно было ожидать. Ибо тот, кто не соглашался с таким суждением, брал на себя ответственность за безопасность царицы и царевны в близком к фронту городе. Теперь же вся ответственность спихивалась на князя Волконского.

Горлис же подумал, что ему сегодня есть чем гордиться. Он сумел развернуть встречу, наверняка планировавшуюся Лабазновым как судилище над ним, в обратном направлении. Оставалось только закрепить этот успех, пользуясь тем, что обычно уверенный в себе жандармский капитан сейчас деморализован. И Натан вдруг понял, какое завершение разговора будет для него наилучшим.

— Господа, я чрезвычайно благодарен вам за сегодняшний вызов меня, перешедший в столь заинтересованную дружескую беседу. И раз уж тут собрался… просто настоящий синклит безопасности, то может, вы позволите и мне войти в его состав, на скромных правах прилежного вашего ученика, коллежского…

— Ассасина? — сострил Лабазнов.

— Нет — асессора. Позволите?

Достанич не спешил реагировать на предложение. Горлис понял, что нужно спасать ситуацию, блефовать, обещая самое важное для хозяина кабинета:

— Дело в том, что последние недели я занимаюсь важным заданием, полученным от генерал-губернатора. Ранее думал дождаться возвращения его сиятельства в Одессу. Но раз уж обстоятельства изменились, стали острее… Одним словом, я смею надеяться, что вскоре смогу изложить вам информацию, касающуюся… турецкого шпиона в городе.

— Да! — немедленно ответил Достанич. — Считайте, что вы вошли в наш синклит.

Следом кивнули Дрымов и, что более важно, Лабазнов.

Это была победа. Но может быть, и пиррова, поскольку Горлис брал на себя обязанность в течение ближайших недель доложить трем тертым людям некую важную, новую и убедительно аргументированную информацию по поводу османской агентуры в Одессе.

Однако уж поздно раскаиваться в принятом решении, нужно идти вперед. Риск неуспеха и самодискредитации есть. Но Натан надеялся, что информация, полученная от Эстер из Парижа, от Ирэн из Вены, будущее письмо от Карины из Бродов да еще внимательное чтение переписки двух Воронцовых и венского Разумовского (ежели только не сильно отвлекаться на Вольтера и вольтерьянство) — всё это, сведенное вместе, позволит ему сготовить нечто удобоваримое для сей компании.