Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828 - Кудрин Олег Викторович

Он и это знает. Значит, теперь нужно развернуть рассмотрение вопроса в полезном для Натана виде. Причем так, чтобы это не противоречило и пользе полковника.

— Госпожа Ранцова — моя коллега по преподавательской работе. Однако же я хочу не столько помочь ей, сколько прийти на выручку правде. Извините за некоторый пафос.

— То есть вы не считаете достоверной историю о заговоре, зреющем в российских университетах? — спросил полковник опять впрямую.

— Я не могу давать точного заключения. Но есть нечто, вызывающее настороженность.

— Что ж именно?

— К примеру, очередность обвинений. Ведь версия заговора появилась много позже. Изначально же Викентий Ранцов был обвиняем жандармерией в убийстве Иветы Скавроне.

— Да-с, — опечалился Достанич, как показалось, совершенно искренне. — Несчастная девочка. Ужасное событие…

Тут Натан вспомнил про франтовские шейные платки Достанича, послужившие поводом к некоторому оживлению в светском обществе Одессы. Так ведь полковник тоже был клиентом Иветы, заказчиком… И это значительно усложняет ситуацию! Merde! Почему же он раньше не подумал об этом? У каждого человека бывают подобные «слепые места», мысли вроде бы и очевидные, близкие к поверхности, но почему-то не затронувшие. А Степана рядом, чтобы напомнить об этом, нету.

Что ж получается, пока дело о смерти Иветы Скавроне, любимой выпускницы благотворительного заведения вдовствующей императрицы, не закончено, то и Достанич тоже не может чувствовать себя в полной безопасности. Как человек, имевшей к ней некоторое отношение. И это может быть очень удобным для Лабазнова. Он с его фантазией готов придумать что угодно: скажем, что это Достанич зачем-то подговорил Ранцова убить Ивету. Вопрос только в том, удастся ли сломить волю студента, будет ли для жандарма какая-то выгода в том, чтобы «топить» Достанича. А ежели так, то, пожалуй, и Достанич был бы рад получить в свои руки какие-то козыри, если не факты, то предположения о непорядочном поведении жандармского капитана. Но — опять же — излагать это нужно чрезвычайно аккуратно, чтоб не оказаться крайним.

— Вы правы, Степан Степанович, смерть такой светлой личности — событие ужасное. Но разве не столь же ужасно следом ломать жизнь другого молодого человека, Викентия Ранцова? Капитан Лабазнов заподозрил его в убийстве и ведет расследование? Допустим. Но — надо же какое совпадение! — прошло несколько недель, и вот уж студент Ранцов оказывается в центре некоего всероссийского заговора.

— И то правда, ну какие из студентов заговорщики! Это ж не офицеры с их оружием, профессиональными навыками, солдатами в подчинении…

— Конечно! А теперь перейдем к вопросу о Степане Кочубее. В чем его сейчас обвиняют?

— В покушении на убийство из ревности. Собственно говоря, капитан Лабазнов изначально забрал это дело потому, что в такой версии оно имеет гражданский характер.

— А если бы оно расследовалось как покушение на жизнь военного, да еще военачальника, то могло бы идти через вас. Ведь так? — Достанич кивнул головой. — А теперь пророчествую. Через какое-то время Кочубей уже будет обвиняем жандармерией в чем-то еще более страшном. Скажем, в пособничестве врагу или просто в шпионаже!

При последнем слове Достанич оживился.

— Да, господин полковник, — продолжил Горлис, понимая, что затронул чувствительную струнку. — И далее, представьте себе, как ужасно и неверно это может быть подано. Начальник военной полиции бездействует, а жандармский капитан уже и шпиона поймал!

— Ну-ну, господин Горли-с, — случайно, со словоерсом, но Достанич совершенно правильно назвал его фамилию. — Я бы попросил в своих фантазиях не заходить столь далеко.

— Извините, увлекся…

— Извинение принято. Однако, возвращаясь к сути… Насколько я знаю, вас с нашей оперной примой, девицей Фальяцци, связывают особые отношения?

Натан кивнул головой, придав лицу холодное выражение, близкое к оскорбленному. Он еще не вполне понимал, зачем сие говорится. Чтобы мелко кольнуть невенчанным проживанием или с иной, более прагматичной целью?

— А у нее три года назад была большая дружба с пребывавшим у нас чиновником и поэтом, неким Пушкиным. — Натан хранил гордое молчание и сидел недвижимо, ибо слова Достанича всё более походили на очевидную грубость. — Господин Горли, ради бога не подумайте, что я хочу вас обидеть! Я лишь хочу предупредить вас. Сей Пушкин был тут в дружбе со многими персонами, частью приличными и близкими нам людьми, вроде Туманского, частью — не очень. К последним относился египтянин, то есть турецкоподанный Морали.

— И что ж?

— Мы и Пушкина, коего многие ценят как поэта, удаляли отсюда, чтобы избавить от подобной дружбы, близкой к измене. Морали, почувствовав угрозу, вскоре и сам исчез. А тут уж война! Ну, то, что английский консул Йемс шпионит, — понятно. Наш вопрос: кто теперь в Одессе вместо Морали?

— «Вместо Морали» — в смысле турецкой разведки?

— Почему это вдруг «разведки»? Турецкого шпионажа! Впрочем, да, вы же француз… Вам и вправду можно сказать про «турецкую разведку»… Мы с вами давно знакомы. Вы нам услуги оказывали, когда я еще был полицмейстером. Так вот теперь — услуга за услуги. Будьте осторожны. Я не хочу сказать, что Фальяцци была связана с турками. Думаю, она ничего не знала. Но через нее могут выйти на вас и придумать нечто этакое, чтобы подцепить вас на крючок-с.

— Благодарю вас. Я понял.

Разговор с Достаничем, вместо того, чтобы прояснить картину, усложнил ее еще больше. Впрочем, Горлис рассудил, что путаное многознание намного лучше простого и ясного незнания. Натан даже корил себя: а что ж он раньше не собрался на разговор к Достаничу? Всё обходился общением с Дрымовым и Лабазновым. И только теперь дозрел до этого — когда Лабазнов вконец обнаглел, а Дрымов совсем замолчал.

В Лицее и Училище возобновилась учеба. Так что в субботу Горлис вновь поехал давать свои уроки языковой практики. Радостно было увидеть Орлая, Брамжогло… и Ранцову. С ней отошел для отдельного разговора. Увы, никаких хороших новостей по поводу Викентия и дела «Сети Величия». Жандармы запретили посещать ее сына и делать ему передачи. Некоторые родители успели съездить в города, где находились их чада-студенты. Сказали, что условия содержания там такие же. И всякий раз у всех появлялись эти слова — «Сеть Величия».

«Что за странное и даже глупое название», — подумал Натан. Но потом вспомнил декабристов: «Орден русских рыцарей», «Союз Благоденствия», «Практический Союз» — они, что ли, лучше? Но там реально нечто было. Состоялся странный, нелогичный, но всё же очевидный мятеж 14 декабря. А что здесь? Жалкая жандармская выдумка! Но к суду объяснение будет подогнано — как там говорил Лабазнов? Под «Величием» имеется в виду некое новое «Величие» России — взамен Его Величества. «Сеть» же подразумевает покрытие этим понятием всей монархии…

Любовь Виссарионовна старалась держаться достойно. Но грусть ее была заметна.

В воскресенье после службы в храме Натан проведал Надежду Кочубей-Покловскую с детьми. Здесь тоже было важно оказать душевную поддержку.

Глава 24

Новости пришли только через неделю. 4 сентября, вернувшись с архивной работы, в которую Горлис уже втянулся и делал с интересом, он нашел за дверью в коридоре своего жилища письмо из Вены. Как хорошо, значит, его с Надеждою план сработал. Покловский согласился помочь им. И это письмо точно не проходило через руки жандармов. О чем же там пишет Ирэн?

В отличие от тётушки Эстер, она не любила цветистых оборотов и психологических нюансов. Такая уж у него сестрица: в общении, в танце — весела и беззаботна, а в работе — строга и дотошна. Ирэн в этот раз даже о своих семейных делах не писала, дабы не отвлекаться от основной линии. По ее словам, Леонард Отье оставил среди венских старожилов прочную память о себе. То есть даже для пышной Вены его пребывание было важным явлением. Он несколько раз приезжал в столицу и уезжал оттуда — как говорят, чаще всего в Польшу, Россию, иногда — в Пруссию. Но надолго Леонард задержался в Вене с начала 1800-х годов.