По делу обвиняется... - Вильям Михайлович Вальдман

не блещут, потому что мало декольте и много шарфов на шеях, — начал громко «импровизировать» Алишер, но Мила дернула его за рукав.

— Тише, неудобно.

— Вы знаете, Милочка, он не может тише, — засмеялась Мария Никифоровна.

«Кажется, понравилась», — обрадовался Леня.

— Нет, ты погляди, — удивился Алишер, — весь городской бомонд собрался, а я, как назло, забыл лорнет дома.

— А места у нас, извини-подвинься, руководящие. Это ты каким образом раздобыл? — спросил Леня у Алишера, не обратив внимания на шутку.

Тот гордо выпятил грудь — знай наших! Напыжился, хотел что-то изречь, но в этот момент погас свет и поднялся занавес.

В антракте Леня пошел за мороженым. Возвращаясь в зал, столкнулся лицом к лицу с Крюковым, это было неожиданно, он пробормотал что-то невнятное и хотел пройти мимо, но Владимир Григорьевич остановил его.

— Мама здесь?

Леня кивнул. Его покоробило, он считал себя монополистом на имя «мама» применительно к Марии Никифоровне.

— Где вы сидите?

— В шестом.

— Ого. А я на приставном, в следующем антракте подойду. Домой вместе? — он с надеждой посмотрел на молодого человека.

— Конечно, — смягчился Леня. — Ну, я побежал, а то мороженое тает...

Он не успел отдать мороженое, — почувствовал на себе чей-то взгляд, оглянулся и побледнел: сбоку, из девятого ряда на него, не мигая, смотрела Ирина в черном вечернем платье, такой красивой он еще ее не видел. Мария Никифоровна, улыбаясь, повернула голову вслед за сыном и вдруг стала, медленно оседая, сползать с кресла на ковровую дорожку, где уже растекалась лужица от мороженого...

— Сердце? — прервал его воспоминания Туйчиев, вторично задавая вопрос.

— Не похоже, померещилось мне — плохо ей стало после того, как женщину одну она увидела. Та сзади сидела... А может, показалось...

— Вы знаете эту женщину?

— Никогда раньше не встречал. Я тогда у мамы допытывался: не из-за нее ли плохо тебе стало. Так она раскричалась на меня, выдумываю, мол, все. А вот это, — Леня вытащил из кармана записную книжку, осторожно вынул из нее два клочка обгоревшей бумаги, — я нашел в тот день, когда мама не вернулась домой. В пепельнице.

Арслан с интересом осмотрел клочки бумаги.

— Вы нам их оставьте, — сказал, прощаясь, Туйчиев. — Если еще вспомните что-либо, прошу сразу к нам.

Оставшись вдвоем, Соснин и Туйчиев принялись внимательно изучать обгоревшие клочки бумаги.

— Видимо, смысл такой: «продолжаться не может», «кто-то должен уйти навсегда», а остальное мы вряд ли узнаем. — Соснин аккуратно сложил обрывки в конверт. — Ты ничего не чувствуешь? Чем пахнет?

— Нет, а что?

— Ну как же, пахнет незаурядом, — улыбнулся Николай.

Из дневника Лени Фастова

Кроме пространства и времени в мире есть еще одна постоянная категория — старушки, бессменно несущие вахту у входа в подъезд Ириного дома. Такое впечатление, что они прибиты гвоздями к скамейке. От их липких взглядов меня каждый раз бросает в дрожь. Они считают нас разведенными супругами, говорила мне Ира.

— А у нас дядя в гостях, — обрадовал меня с порога Славик. — Он мне танк подарил. А ты что принес?

Слава находится в том счастливом возрасте, когда можно от всех требовать подарки. Интересно, что за дядя?

— Кто там, Славик? — в коридоре появилась Ирина. Мне она показалась заплаканной.

— Это ты, ну заходи, — с горькой усмешкой пригласила она.

«Посмотрим, что ты сейчас запоешь» — прочитал я подтекст.

А, вот в чем дело. Все ясно. Угораздило меня прийти именно сейчас. Но уходить глупо. Я здороваюсь и осторожно сажусь на край дивана. Глаза у Ирины просохли, и ее, кажется, начинает забавлять ситуация. Соломинку мне кидает Славик, протягивая танк. Я обрадованно углубляюсь в изучение его конструкции и начинаю нервически крутить башню. Мальчуган с опаской смотрит на игрушку и на всякий случай кладет ручку на гусеницу, — этим взрослым нельзя доверять ничего серьезного.

— Присаживайтесь к столу, молодой человек. Позвольте... Где я вас видел? Пардон... Но мне кажется... Ну конечно! Вы же мой воспреемник. Вам это старорежимное слово не режет слух? А я вот на огонек к бывшей супружнице забрел. Все-таки, знаете, тянет иногда, хотя стыдно признаться. Да и малыша захотелось увидеть. А что! Ничто человеческое нам не чуждо! Слава, подойди! — Он потрепал мальчика по голове.

— Иди погуляй, сынок. Покажи Сане свой танк, — сказала Ирина.

— Вы всё боитесь, Ирина Петровна. Напрасно беспокоитесь... Знаете, — обратился он ко мне, когда Слава убежал, — у нас уговор: мальчик не должен знать, что я его отец, а я не должен знать, сколько стоит воспитание ребенка. Вы меня осуждаете? Я вижу, но не спешите. Аморальность, как и любая иная категория духовной жизни, — вещь условная. А может быть, высшая мораль в том и состоит, чтобы сын не знал, какой у него забулдыга отец? Вот видите, вы, кажется, начинаете соглашаться со мной. — Он налил себе водки. — Будете? Нет. Брезгуете? Воля ваша. Мне больше останется. — Он выпил и встал из-за стола. — Впрочем, хватит. Пора и честь знать. Всех благ. Не буду мешать. — Он ухмыльнулся, приложил палец к шляпе и вышел.

Воцарилось долгое молчание. Ира убирала со стола посуду и не смотрела в мою сторону.

— Что ему здесь надо? Выпить не на что? — сдерживая внезапно охватившее меня раздражение, спросил я.

Но Ира тоже была на пределе, и мой вопрос переполнил чашу.

— Все вы одним миром... Глаза бы мои на тебя не смотрели, — сорвалась она с цепи. — И ты, маменькин юбочник. «Мамочка сказала! Мамуле нужно!» — передразнивая меня, кричала она. Ее била истерика. — А обо мне ты подумал?! Что мне нужно, ты знаешь? Да ты во сто раз хуже Виктора! Он по крайней мере не рисуется, уж какой есть.

— Да ты в своем уме? Ты что несешь? — возмутился я.

— А что? От любви устанешь — к мамочке бежишь, она покормит, погладит. Потом снова ретивое взыграет...

— Хватит! Мама тысячу раз права, когда говорит о тебе! Довольно. Сыт по горло. Прощай! — Я пулей вылетаю на лестничную площадку. Долго не могу прийти в себя.