Повести - Юрий Алексеевич Ковалёв

солеными огурцами и сердитым, кусающим за губы луком, уберутся вместе с бабушкой в хате, глядишь, уже дедушка идет со двора, где он что-нибудь делал «по мелочи», как он сам называл свою ежедневную работу. Керосин давно закончился, подкупить его было негде, поэтому по вечерам жгли коптящую и потрескивающую лучину, которую дедушка по старому называл — «царским огоньком».

Иногда днем, когда в доме никого не было, Мишка приносил из чулана свой клеенчатый портфель, доставал заветную книгу и усаживался с ней у окна, с волнением переворачивая выученные почти наизусть страницы о геройском Павке Корчагине. Но однажды его застала за этим занятием бабушка и пригрозила бросить книжку в печку, если еще хоть раз увидит ее в руках у Мишки. И в подтверждение своей угрозы размашисто перекрестилась. Поскольку бабушка очень редко прибегала к такой клятве, Мишка поверил, что книге грозит большая опасность, нужно быть еще более осторожным...

Но когда же пришло это тяжелое, гнетущее чувство неосознанной тревоги, что вот-вот на Мишку свалится новая, большая беда, от которой никуда ни уйти, ни убежать нельзя, как нельзя было ускакать на Порохе от войны? Может быть, тогда, ночью, когда, проснувшись и лежа с открытыми глазами, он услышал едва различимый шепот стариков? В другое время Мишка повернулся бы к стене, стал бы думать о чем-нибудь хорошем, чего так много было до войны, но его насторожили какие-то совсем новые интонации в бабушкином голосе. И хотя этот разговор был месяца полтора, а то и больше тому назад, Мишка и сейчас помнит каждое слово бабушки.

— Позор-то какой! — давясь слезами, шептала бабушка. — Сроду в нашей семье даже близко ничего такого не было! И как теперь людям в глаза смотреть будем? Была семья, как семья... Слова плохого никто сказать не мог... А теперь что? Со двора носа высунуть нельзя! Того и гляди, что тебя словами, как навозом, закидают! Сама-то вернется, ей хоть голову в петлю суй! И вправду говорят люди, что душа чужая — потемки! Как ни заглядывай в нее — ничего не увидишь! Стыд-то какой! Позор на седую голову!

Дедушка только кряхтел и все уговаривал бабушку говорить потише: «Неровен час — внучек проснется!..»

«А я и так не сплю, все слышу!» — чуть не вырвалось у Мишки, но что-то все-таки заставило его промолчать. Шепот внизу не утихал, только Мишка, отодвинувшись от края печки, уже не вслушивался в причитания бабушки, а мучительно размышлял над услышанным. «О какой семье шла речь? Кому позор на седую голову? Какая «сама» вернется, чтобы сунуть голову в петлю?» Так ни до чего и не додумавшись, Мишка заснул, но тревожное ощущение чего-то страшного и неотвратимого не прошло и утром.

А через несколько дней после этого ночного разговора в сенях послышался приглушенный бабушкин вскрик, ее сердитый приказ снять что-то, что — Мишка не расслышал, грохот упавшего ведра, и в комнату ввалился в заиндевевшей шапке и полушубке... отец! Живой, невредимый, с красным от мороза лицом и... веселый!

«Разве можно быть веселым сейчас? Война же идет, и мамы нету!» — первое, что пришло Мишке в голову, но сказать этого он не успел. Радость встречи бросила его к отцу, заставила заплакать горькими, почти мужскими слезами, которые копил в себе мальчик все эти месяцы, равные по случившемуся большим и лихим годам.

Отец молчал, тяжело дыша, гладил Мишку по голове шишковатой от мозолей ладонью и, прижимая сына к себе, не давал ему поднять лицо. Может быть, он не хотел, чтобы Мишка видел его глаза? Может быть, он прятал от Мишки свои слезы? Или прятал что-то другое, что было в отцовских глазах именно тогда, а не минутой позже, когда отец, легонько отстранив сына, как был, в полушубке, опустился на скамью, с силой хлестнув шапкой по столу.

— Ты что же, дорогой зятек, на минутку заскочил? Али по теперяшним порядкам в домах не положено раздеваться? — раздался чужой, незнакомый голос, и Мишка даже вздрогнул от неожиданности: оказывается, это спрашивал дедушка, глядевший куда-то в сторону, в стену, мимо отца и Мишки.

Отец только крутнул рукой над столом, будто котел что-то сказать и не решился, поднялся, стал нахлобучивать шапку.

— Не горюй, сынок! — снова привлек он Мишку к себе. — Все хорошо будет, вот посмотришь! Держи, как говорится, хвост морковкой! Или его сейчас пистолетом держать больше с руки? А? Как ты думаешь, сынок? — И, не ожидая ответа, повторил. — Все хорошо будет, надо только потерпеть маленько! Ну, родичи, бывайте! — и громко чмокнул Мишку в голову.

— «Все хорошо будет!» — с сердцем повторила до того молчавшая бабушка, когда за отцом хлопнула дверь. — Уж куда лучше! А ты чего уши развесил? — набросилась она на Мишку, и тот, обидчиво поджав задрожавшие губы, полез на печку.

А еще через несколько дней и тоже утром бабушка внесла в хату большой узел и позвала Мишку.

— Ну-ка, смотри хорошенько, твои это вещи или нет? — строго приказала она, развязывая узел. — Только хорошенько смотри! — погрозила бабушка пальцем. — Не дай бог, проглядишь что, так хоть живой в могилу ложись! Совсем позору тогда не оберешься!

«И чего это она опять, как тогда, ночью, про позор говорит», — наклоняясь над узлом, подумал Мишка и тут же засмеялся от радости: в его новенький, еще ни разу не надеванный полушубок, купленный в «рост», были завернуты подшитые кожей крепкие валенки, из которых Мишка не вылезал всю прошлую зиму. Вот только шапка, заткнутая в валенок, была ему не знакомой. Это он и сказал бабушке.

Та, брезгливо сморщившись, взяла шапку двумя пальцами за тесемку и, держа ее подальше от себя, словно горящую лучину, вынесла в сенцы.

— Ну, чего уставился на меня? — сердито прикрикнула бабушка на Мишку, будто это он сам положил в свои вещи чью-то чужую шапку-ушанку. — Одевайся, возьми дедушкину шапку старую да сбегай до кумы Катерины! Попроси лекарства, она знает какого, а то я совсем занемогла, сама не дойду...

Мишка дважды не заставил себя упрашивать и тут же, накинув на плечи пахнувший лежалой кожей полушубок, с дедушкиной шапкой в руках, был за воротами, с наслаждением вдыхая терпкий, морозный воздух. Под ногами звонко похрустывал ослепительно белый снежок, морозец играл с Мишкиными ушами, небольно покалывая их невидимыми иголками. И вдруг, словно плетью по лицу, его стеганул чей-то злой шепот:

— У-у-у-у,