Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

На одном из переездов поезд замедлил ход, проплывая мимо короткой вереницы саней, ожидающих, когда закоптившая и без того грязное небо гусеница освободит им дорогу. Спешившиеся мужички поснимали шапки, кланяясь ползущим вагонам, а румяная щекастая баба в цветастом платке высунулась из передних саней и с любопытством разглядывала поезд, щурилась, хмурила присыпанные инеем брови, пытаясь высмотреть незнакомую ей жизнь за незамерзающими окнами вагонов первого класса.

В дверь деликатно постучали. Дождавшись торопливого «да-да», вошел кондуктор.

– Не желаете ли чаю, Владимир Гаврилович?

Филиппов сладко потянулся, похлопал себя по щекам, еле сдержав зевок.

– Пожалуй, можно и чаю. Долго нам еще до Москвы? Хотелось бы побриться.

– Час с четвертью – только что Клин проехали. Успеете и чаю выпить, и туалет совершить.

На перроне Николаевского (только теперь уже московского) вокзала над суетящейся массой встречающих и провожающих величественным утесом возвышалась фигура Аркадия Францевича Кошко. Потоки людей огибали его, подобно вешним водам, пробивающим себе дорогу среди грязных мартовских сугробов. Обнявшись и по-московски троекратно облобызавшись, коллеги и приятели обменялись последними новостями о здравии родных – будто бы с последней телефонной беседы не прошло менее суток. После приветственных ритуалов саквояж Владимира Гавриловича был торжественно передан безымянному молодому человеку в кожаной куртке и шоффэрской кепке с очками, и вся троица, обойдя здание вокзала справа, вышла на Каланчевскую площадь и погрузилась в черный автомобиль.

Тут же, в машине, глядя сквозь мокрые хлопья снега на утреннюю ноябрьскую Москву, Филиппов выслушал последние новости делового характера. Аркадий Францевич, иногда даже азартно потирая друг об друга ладони, рассказывал о событиях прошедшего вечера:

– Как только получил я ваше сообщение, не стал дожидаться утра, полетел по адресу Прилуцкого. Хозяйку застал на месте. Так и так, говорю, где квартирант ваш, Александр свет Алексеевич? Очень он мне потребен для дела государственной важности. Нету, говорит. Съехал на два месяца, так как нашел очень выгодную службу помощником у какого-то купчины. Так, говорю. Купчину того живьем видала? Никак нет, отвечает, не видала. Начинаю по датам ее спрашивать – все сходится копеечка в копеечку. Службу, говорю, как нашел? – Через газету. – Уехал куда? – В Петербург. – Роста и сложения Александр Алексеевич какого? – Высокого, говорит, и плечист, как будто не студент, а будочник[17] на Сухаревке. Ну, тут уж я и заявляю – открывай, говорю, милая, дверь, есть у меня твердые убеждения, что квартирант твой домой уже не вернется. Она охнула, ахнула, слезу даже обозначила, но в комнату впустила. Фотокарточки мы, к сожалению, не обнаружили, зато нашли вот что! – Аркадий Францевич вытащил из кармана пальто связку писем, перевязанных бечевкой. – Письма от тетушки из Смоленска, Алены Степановны Козиной. Частые и довольно теплого содержания. Последнее нераспечатанное, лежало отдельно на столе. В нем тетушка как раз и выражает радость из-за того, что Сашенька нашел такую выгодную службу, хоть и печалится, что тот не посетит ее на Казанскую, как обещал. А главное – желает долгих лет жизни новому благодетелю племянника Андрею Серафимовичу! А? Каково? Прямо в яблочко! Так что вы уж не обессудьте, но мы сейчас едем не в наш гостеприимный участок и не в гостиницу, а прямиком на Брестский вокзал. Там в буфете закусим – ну не могу же я вас не накормить! Расстегайчиков и бубликов московских вам не миновать. А после сразу на первый же поезд в варшавском направлении. Засветло будем на месте.

Филиппов покачал головой:

– Про Брестский вокзал и варшавское направление совершенно согласен. А расстегайчиков и бубликов давайте мы с собой попросим завернуть. Употребим их в поезде с чаем, голубчик. И без того много времени упущено.

На вокзале Аркадий Францевич, усадив Филиппова с так и оставшимся безымянным шоффэром в вокзальном буфете и подробно проинструктировав последнего по меню, исчез с загадочными словами: «Поспешу в чертоги каменные». Вернулся он как раз ко времени, когда буфетчик вынес два увесистых свертка, пахнущих так, что у Владимира Гавриловича заурчало в животе.

– Вот! – торжественно воздел над головой руку Кошко. – Два билета в первый класс до Смоленска. В спальном. С плацкартой! Через полчаса отправляемся, состав уже подали.

В третий раз за последние сутки Владимир Гаврилович окунулся в мазутно-угольные ароматы железнодорожного перрона. Кого только не перемалывала эта дымная громыхающая машина своими лязгающими челюстями – были тут и дамы в вуалетках и песцах, и господа в мягких шляпах и с бобровыми воротниками, и крестьяне-мешочники в смазных сапогах и душистых овчинных тулупах, и чиновники в форменных шинелях, зябко натягивающие на уши фуражки, и купцы в лисьих шубах, сливающихся с рыжими бородами. Разделив в здании вокзала пассажирскую массу по достатку и сословиям, жизнь заново перемешала всех на перроне – и только для того, чтобы снова всех рассортировать на «синих», «желтых», «зеленых» и даже «серых»[18].

Два сыскных начальника проследовали до своего синего вагона, предъявили кондуктору билеты.

– Любезный, вы загляните к нам, как тронемся, мы с коллегой тут снеди набрали, так уж сервируйте нам завтрак, не сочтите за труд, а то мы в хлопотах государственных по-человечески поесть не успели.

Кондуктор внимательно рассмотрел протянутые бумажки, вернул с укоризненным замечанием:

– У нас, господа, вагон-ресторан имеется замечательный. А в Ярцево буфет превосходный, немочка одна держит, – вкуснее кофе и булочек вы в жизни не едали.

Аркадий Францевич театрально взмахнул свободной рукой:

– Не переживай, братец, мы и ресторан посетим, и булочек немецких непременно отведаем. «Шустовский» в ресторане-то имеется? Но сперва нам в купе накрой. И чаю, будь любезен.

Спустя три четверти часа товарищи под монотонное осеннее однообразие заоконного пейзажа, под мелкое дребезжание ложечек в забытых стаканах с чаем с отменным аппетитом уничтожали с клейменых поездных тарелок те самые расстегайчики, румяные кулебяки, бутербродики с паюсной икрой, пирожки и пожарские котлеты, запивая все это английским портером, четыре бутылки которого предупредительно сунул в свертки вокзальный буфетчик.

Засветло, разумеется, в Смоленск не прибыли: поезд стоял на каждой станции не менее получаса, так что действительно в Ярцево удалось и густого крепкого кофе напиться, и нежнейшими ватрушками и булочками подкрепиться. Когда же наконец железные колеса сделали свой последний оборот, остановились, а паровоз протяжно свистнул, обдав носильщиков обильной порцией плотного пара, небо уже загустело, засерело, отражая кучевым брюхом огни вечернего города.

Перехватив «лихача» на вокзальной площади прямо из-под носа у какого-то усатого типа, Аркадий Францевич назвал адрес, кивнул названной цене, и путь продолжился теперь уже под скрип снега и цокот шипованных подков. Ехать пришлось на другой берег, через черный неприветливый Днепр, мимо кремлевских пузатых сводчатых башен, в Офицерскую слободу.

Крикнув «тпру» у маленького двухэтажного деревянного домика, извозчик принял деньги, благодарственно приподнял шляпу и поинтересовался:

– Вы, господа хорошие, тут с ночлегом али как? А то ведь, ежели уеду, на этой улице вам экипаж ни в жисть не сыскать, придется до самого Сосновского бульвара топать. А то могу обождать.

– Обожди, голубчик. – Филиппов протянул вознице гривенник. – Мы быстро.

В доме светилось всего одно окошко во втором этаже, поэтому на стук в дверь отозвались не сразу. Прошло, должно быть, минут десять, когда подмороженные окошки крылечка тоже осветились, на одном отдернулась тюлевая занавеска, и дрожащее пятно керосиновой лампы недружелюбно проскрипело старушечьим голосом: