Час пробил - Виктор Львович Черняк

class="p">— Мне не скучно. — Миссис Уайтлоу сделала глоток, приложила салфетку к губам.

Барнс посмотрел на хрустальный бокал тонкой огранки:

— Какой цвет! А? Чудо! Я не говорю уж о вкусовых качествах. А теперь попробуйте вот это… А теперь вот это…

И вдруг совершенно без перехода, бесцветным голосом поинтересовался:

— Когда бы вы хотели посетить мистера Лоу? Я должен договориться с лечащим врачом.

И сразу погасли яркие краски вин, и их названия пока—

залпсь неуместными и претенциозными, и «слепая» дегустация отменялась, так и не начавшись, и перед Элеонорой стоял сухой, непроницаемый человек, |и где-то в больничной палате лежал совершенно беспомощный мистер Лоу, не подозревая, что некая миссис Уайтлоу желает поговорить с ним потому, что то несчастье, которое с ним случилось, было не просто несчастьем, а преступлением, за которым стояли живые люди с настоящими именами и фамилиями, люди, которые болеют гриппом и мучаются камнями в желчном пузыре.

— Я хотела бы побывать в больнице завтра утром, часов в десять.

— Хорошо, — только и сказал Барнс.

Он проводил миссис Уайтлоу до машины, открыл дверцу и, наклонясь к опущенному стеклу, спросил:

— Вы хоть представляете, как будете говорить с ним?

— Представляю, — чуть пригнувшись к рулю, ответила Элеонора.

Она хотела захлопнуть дверцу, но пола халата Барнса попала в замок. Он поспешно выдернул ее, извинясь за неловкость, и пошел к дому, высокий, прямой, замкнутый человек, который в полном одиночестве, грустный и безмолвный, занимается «слепой» дегустацией вин, созданных для веселья.

Самые тяжелые часы, когда вы отдыхаете на юге, — где-то между тремя и пятью. Жара. На пляже ни души. Пустые корты. На выжженной траве лежит забытый мячик лимонно-желтого цвета. В биллиардной пансионата сиротливая шеренга длинных, отполированных тысячами рук палок, которые суэхаются к концу. Палки с несколько вызывающем названием. Шары замерли в лунках. На зеленом сукне биллиарда, выставив на всеобщее обозрение белый живот, лежит кошка. Жара.

Мы сидим в нашей угловой комнате-квартирке. Не спим, потому что спать с трех до пяти не рекомендуется — начинает болеть голова. По винограду, купленному утром на рынке, бегают малюсенькие мушки. Виноградины черные, с дымкой: если потереть, то проступает глянцевая поверхность. Мушки меня раздражают, они носятся по ягодам, кажется, жара им совершенно безразлична.

— Вымой виноград, — говорю я. — Противно!

— Что противно? — Паташа вопросительно смотрит на меня, ей тоже жарко.

— Противно смотреть, как эти проклятые мушки бегают по винограду.

По шее струится пот, надоело его вытирать, у меня нет такого множества платков, как у Харта, и пива тоже нет.

Она встает, выходит в кухоньку, слышу, как тугой струей льется вода. Вода ржавая и теплая, но я ее не вижу, поэтому предпочитаю думать, что вода ледяная и прозрачная. «Ледяная и прозрачная, прозрачная и ледяная», — повторяю про себя, и становится легче. Понимаю, что когда сказал «противно», то вложил в это слово нечто большее, чем неприязнь к мушкам. Наташа почувствовала раздражение. Вот и прекрасно. Я хотел, чтобы она поняла — мне противно, и не только от мушек, суетливо бегающих в месиве давленых ягод.

Она входит с блюдом, смотрит виновато, но мне-то прекрасно известно, что она ни в чем не виновата, и от этого я еще больше злюсь на нее, на себя, на эту чудовищную угловую комнату, в которой солнце как будто расположилось на послеобеденный сон. Здесь невозможно укрыться от расплавляющего жара.

— Съешь? — спрашивает она. Не потому, что ее действительно интересует, съем я или не съем, а просто чтобы сказать что-то. Неважный симптом.

Беру кисть винограда. Маленькая мушка падает мне на грудь и ползет по волосам. У меня много седых волос — это плохо. Знакомый врач, увидев седину на висках, сказал, хотя я не спрашивал: не волнуйся, седина в шевелюре — еще не старость, вот когда седые волосы появятся на груди — считай, неважный симптом. Мне скоро тридцать семь — возраст, до которого не дожили Пушкин и Маяковский. Конечно, я не поэт, но иногда, как видите, пытаюсь вдохнуть поэзию в документы, так сказать, живой жизни. Итак, три неважных симптома налицо: канун тридцатисемилетия, седина на груди и Наташа, которая ищет спасения от гнетущего молчания в односложном «съешь».

— Это «изабелла»? — Она наращивает усилия и от «съешь» переходит к целой фразе.

Но мне еще слишком жарко, чтобы оценить ее долготерпение, и я зло отвечаю:

— Это «черный пино» из Бургундии.

Она смотрит с обидой. Я не прав, но мне действительно противно, и я никогда не признаюсь в том, что не прав. Никогда. Потому что жарко, потому что в сандалиях на босу ногу она совсем не так хороша, как вечером в длинном платье и туфлях на высоченных каблуках, потому что это уже не первый день нашего совместного отдыха. Потому, в конце концов, что, если у меня уже седые волосы на груди, я могу себе позволить, хотя бы на отдыхе, никому не объяснять, почему не считаю необходимым каяться в своей неправоте.

Она садится. Вернее, оба полулежим в позах изнеможения. Вокруг нас солнце, солнце, солнце… Шторы бессильны. Мы не смотрим друг на друга. В открытое окно я вижу море, над ним сизое марево. Вода маслено блестит. Даже чайки не летают над водой. Пот со лба попадает в глаза, все расплывается: я вижу на горизонте как будто небольшие домики, вижу их все отчетливее. Я вижу далекий маленький город Роктаун, в котором произошли странные события в угловой комнате особняка мистера Лоу. Может быть, в угловых комнатах есть нечто такое, из-за чего в них всегда происходят трагедии? Может быть… Может быть?..

— Это и есть в моем представлении настоящий мужчина, — доносится до меня, я прислушиваюсь. — Некрасивый? Да, тысячу раз да! А на черта она, эта красота? Не понимаю.

Зато я начинаю понимать: к нам забежала подруга Наташи, или, скорее, пляжная знакомая, та самая Жанна. Мерзкая девица. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что смотрит на мужчин так, как мужчины должны смотреть на женщин, я имею в виду мужчин без комплексов в окружении женщин без комплексов же.

— Я готова визжать, когда вижу его на экране. Все знаю о нем или почти все. Родился в 1919 году. Наплевать, что не молод. Терпеть не мог школу. Молодец! Был чемпионом Европы по борьбе в 1950 году. Нас еще не было тогда, а он уже был чемпионом. Потом сломал ногу, и пришлось бросить спорт. Любой бы сломался, но не он. Где такие мужчины? Где?

Она впадает в патетику. Я и так ее