Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин

поднял влажное от слез лицо, как рыба, хлебнул ртом воздух и хотел что-то сказать, но в это время к ожидающим обратился Захаров:

— Прошу, заходите.

Пока Захаров молча листал страницы уголовного дела № 317, в кабинете стояла тяжелая тишина. Взоры всех были обращены на папку, как будто в ней одной содержался ответ на вопрос о судьбе их сыновей.

— Граждане, надеюсь, вы понимаете, зачем вас пригласили. По документам предварительного следствия познакомился с характером преступления ваших сыновей. — Говорил Захаров тихо, спокойно, внимательно всматриваясь в окаменевшие лица сидящих. — Скажу вам откровенно — утешить вас мне нечем. Но об одном хочу просить вас. Вы грамотные люди и, надеюсь, понимаете, что судьба арестованных теперь решается не вашим родительским участием, а советским законом. С заботой о своих детях вы опоздали. Это одно. Второе. Должен предупредить вас, что в Уголовном кодексе есть особая статья о взятках. Вам, гражданин Долинский, это известно?

— Простите, но я вас не понимаю... Что я такого сделал? — волнуясь уже за себя, пролепетал Долинский.

— Как вы могли пойти к матери убитого Васюкова и предлагать ей деньги? Разве может ваше горе сравниться с ее горем? Ведь она потеряла единственного сына! Она на грани помешательства, а вы пытаетесь доконать ее какой-то грязной коммерческой сделкой!

— Товарищ начальник... — хотел возразить трясущийся Долинский, но Захаров продолжал, не обращая на него внимания:

— Бесчеловечно! Уже не говоря о том, что это преступно. За убитого сына предлагать деньги! Смотрите, гражданин Долинский. — Захаров закурил и продолжал уже более спокойно: — Вы возмущаетесь, что ваш сын спит на твердом топчане. Вы даже сюда принесли ему перину. Прекратите это, гражданин Долинский, иначе вас лишат права свидания с сыном. По советскому закону тюремный режим для всех задержанных общий. А если говорить честно, то ваши сыновья не заслуживают даже такого отношения, которое они видят здесь, в камере предварительного заключения. Ведут они себя нагло.

— Товарищ начальник, Сеня больной. У него вегетативный невроз, — вставила Долинская, не переставая махать веером.

— Вегетативный невроз... — Захаров усмехнулся. — Не волнуйтесь, он кончился вместе с ресторанами и бессонными ночами. Вашему Сене здесь создали здоровый режим. — Захаров взглянул на часы, встал и обратился ко всем сразу: — Граждане, дежурная служба на вас жалуется. Вы мешаете ей работать. Повторяю, если вы и впредь будете здесь толпиться с узлами и постелями, вас лишат права свидания. Не понимаю одного: как оказались здесь вы, товарищ полковник? По вашим сединам, погонам и протезу можно читать ваше хорошее прошлое. Ведь вы — ветеран войны? Вы хорошо знаете, что такое дисциплина, порядок, режим. Так почему же и вы здесь? Неужели и вы пришли с узлами?

Полковник встал, опираясь на палочку:

— Я пришел к вам по делу, старший лейтенант.

— Слушаю вас, — стараясь быть более вежливым, сказал Николай. Он понял, что в обращении к полковнику излишне погорячился.

— Я пришел заявить вам, что отрекаюсь от сына.

Решительный и твердый тон, которым были произнесены эти слова, вызвал ропот у посетителей.

— Это ужасно!

— В такую минуту!

— И он считает себя отцом!

Больше всех возмущалась Долинская. Она даже пересела на другое место, чтоб только не быть рядом с таким жестоким отцом.

— Да, я пришел официально отречься от родного сына и если возможно, то просить написать об этом в газете.

— Это что? Легкий побег от позора, тень которого ляжет и на вас? Так я вас понимаю? — Захаров снова пожалел, что этой резкостью мог обидеть старика полковника.

— Нет, старший лейтенант, вы не так поняли. Это не побег. Это мера воспитания. Моя последняя мера. Не думайте, что я был плохим отцом. Пришел я сюда без перин и гостинцев. — Пальцы рук полковника крупно дрожали. Откашлявшись, он продолжал: — У меня два сына. Одного, родного, я уже потерял — он ваш подследственный и уголовный преступник. Другой сын, неродной, дома, студент. Я подобрал его в сорок втором году на Волховском фронте, в болотах. Тогда ему было одиннадцать лет. Всю войну он провел со мной — в блиндажах, на лафете, в окопах. Он никогда не опозорит моих седин. В этом я уверен. А этот... родной... — Голос полковника осекся, и он замялся: — Скажите, старший лейтенант, вы можете исполнить мою просьбу и известить об этом сына? Сам видеть я его больше не хочу.

— Я помогу вам, товарищ полковник. Прошу вас остаться на несколько минут. А вы, граждане, — обратился Захаров к остальным, — вы, кажется, все поняли?

Молча, один за другим, посетители вышли из кабинета.

— Я говорила, что насухую в такие места не ходят. Знаю я этих юристов. Не подмажешь — не поедешь, — шептала в коридоре Долинская Фетисовой.

— Да, но как это сделать? И потом, сколько дать? А вдруг... Ведь он ясно предупредил, что за это судят.

— Что-о? Как это сделать? Нужда заставит — сделаешь, и сделаешь не хуже других, — нараспев причитала Долинская.

— Нет, я этого сделать не могу. Это нехорошо. Владимир Сергеевич мне не позволит...

Минут через пятнадцать, когда полковник Дегтев закончил разговор с Захаровым и, припадая на левую ногу, направился к выходу, дверь кабинета открылась и вошел лейтенант Севрюков, В руках он держал какие-то документы.

— Вы уходите, товарищ старший лейтенант?

— У вас срочное? — спросил Захаров.

— Не сказать, чтобы очень. Но вот тут в порядке исключения нужно прописать гражданку. Кое-чего не хватает.

— Оставьте, просмотрю вечером. У меня сегодня торжественный день. Угадайте...

— День рождения?

— Нет.

— Вы выиграли десять тысяч по займу?

— Не угадали.

Лейтенант пожал плечами.

— Сегодня я получаю диплом об окончании университета.

— Ого! Поздравляю!

— Обождите, рано.

Когда Севрюков уже взялся за дверную скобу, Захаров вдруг вспомнил, что профессор Львов уезжает завтра на целый месяц в Ленинград.

— Костя! — окликнул он Севрюкова. — Ты, я вижу, свободен. Очень прошу, не в службу, а в дружбу возьми машину и поезжай в университет на юрфак. Передай, пожалуйста, этот пакет профессору Львову.

В реферате Захарова подробно излагалось то, с чем не хотел согласиться на государственных экзаменах профессор Львов.

Захарова Севрюков ценил и уважал, а втайне даже старался подражать ему. Эту просьбу он готов был выполнить с большой охотой. К тому же