Маньяк по субботам - Александр Петрович Гостомыслов

стоит гомон, весело. Осмотрев фабрику, я почувствовал себя увереннее, готовым встретиться с художниками, идиотских вопросов не задам.

Первый визит к Соснову-младшему. Из стандартных домиков фабрика построила целую улицу для своих художников. Соснов-младший не был коренным холуйцем, они с матерью жили в Иваново, и фабрика дала ему дом.

Выйдя из фабрики, я через некоторое время оглянулся и заметил, что охранник, сидевший в проходной, жизнерадостный колобок с огромным носом на круглом лице, в клетчатой кепочке, натянутой на глаза, пошел следом за мной. Я остановился, и он остановился. Я сделал несколько шагов, он тоже. Кто-то хочет знать, куда я направляюсь. Пусть знают. Зашагал уверенно. Но повернув на улицу художников, лицом к лицу встретился с вчерашним библейским человеком по кличке Ржавый. Он стоял, расставив ноги, и мрачно буравил меня глазками.

— Ты что здесь шаришь?

Он явно приготовился дать мне «урок», охранник с фабрики, его человек, приближается сзади на опасное расстояние и примеривается к моему затылку. Убивать среди бела дня при свидетелях они не станут, но проломить голову кастетом — с них станется.

— Теперь это называется холуйским гостеприимством? — я широко улыбаюсь, разыгрывая дурачка. — Где хлеб-соль?

— Сейчас ты получишь столько подарков, что едва донесешь до автобуса. Это моя земля, я все контролирую на ней.

— Все да не все. У тебя под носом появился конкурент, который умнее и крепче тебя. А может, и не один.

— Ты что городишь, в натуре? Кто еще появился?

— Ха, сказать нечего? Ответь, кто отравил Соснова? Кто задушил Катенину? Не пройдет и месяца, как ты по пьяни проглотишь пирожок с мышьяком, а когда у тебя полезут глаза из орбиту не будешь даже знать, в кого послать последнюю пулю.

— А ты знаешь, кто их сделал жмуриками?

— Еще нет, но надеюсь высчитать.

Нет, не похоже, чтобы он испугался пирожка с мышьяком. Скорее, он всегда думал о деньгах и ссобразил, как из раскрытия сделать бизнес, получить новый барыш. Поэтому «урок» для меня был отнесен на неопределенное время. Носатый в кепочке перестал дышать в затылок и вынул руку из кармана. Ржавый изобразил нечто вроде улыбки.

— Хлеб и соль ты получишь в другой раз. Давай договоримся, я тебе не стану мешать, но ты, когда узнаешь имя, сообщишь сначала мне, потом уж в свою ментовку. По рукам?

— Идет, — согласился я, рассчитывая на первое время нейтрализовать мафиози, а там как Бог даст.

Вместе с охранником они проводили меня до дома Соснова-младшего, посмотрели, как, открыв калитку в заборчике, поднялся на крыльцо, тогда направились в конец улицы. Поглядев им вслед, я ощутил неприятное раздвоение, одна моя половинка продолжала жить на людях, на свету, другая пошла в тень, вступила в соглашение с мафией. Раздвоение, работа на две стороны, хотя бы и в оперативных целях, всегда чреваты неожиданными неприятностями.

Соснов-младший увидел меня в окне, встретил на крыльце и провел в небольшую комнатку-мастерскую. Он словно бы и не заметил моих спутников. Не хотел их видеть и не видел. Так сейчас поступают многие, чтобы не ввязаться в ненужную историю и не потерять здоровье.

Я с любопытством огляделся — невысокий столик у окна, на нем листки с набросками, тоненькие кисточки, берестяной туесок, в нем краски в баночках из-под кофе с крышками. Книжные полки, а на платяном шкафу старинные фолианты в обложке из кожи и дерева.

Соснов сел к столу, взял стеклышко, на него насыпал немного порошка. Разбил яйцо, вылил желток на стекло, стал перетирать с краской.

— Сейчас краски встворим. Не на воде пишем, а на яйце.

Мне понравилось старинное слово «встворим». И вот готовы белила, охра, кадмий красный, краплак густо-малиновый, желтая, изумрудная осень, коричневый, темный ультрамарин, сажа… Краски получились нежные, с кисточки сходили хорошо, легко плавились. В рисунке мягко переходили из цвета в цвет, получался плавленный цвет — темперная техника.

— А вот масляную краску так не сплавишь, — похвалился Соснов, двигая хорошо описанной с тонким хвостиком кисточкой из шерсти колонка и белки.

Мне, наверное, не следовало удивляться. Любят холуйские художники готовить к всемирным выставкам пятигранные шкатулки. На крышке художник писал сказку — царевич мчался на коне, спасал царевну, в руке Жар-птица и рядом скачет серый волк. Резво бегала кисточка, очертания фигур и краски менялись прямо на глазах, вот плащ из желтого превратился в зеленый, грива из красной — в красно-синюю… Все делалось быстро, четко.

— Это для выставки в Нью-Йорке? — поинтересовался я. — Американцы ахнут.

— У Соснова-старшего шкатулочка вышла бы лучше, — заметил хозяин. Помолчал и добавил. — Завтра начну Буслаева рисовать для суперобложки книги о Холуе. Погружусь в тот мир, в котором он жил — в былину!

Я запланировал себе неторопливый разговор с Сосновым, чтобы послушать его исповедь. Если беседа пойдет, попытаться понять, на чем стоит, на чем держится его душа, его творчество. Контакт у нас получился, художник легко рассказывал о себе, считал, что у него позднее взросление. После школы окончил курсы кинотехников, но работе не мог отдаться всей душой, томился, был рассеян и задумчив. Рисовал приятелей, выдумывал поделки из металла и дерева. Вырезал из жести листочки, вставлял лампочки, и получался букетик, цветы в котором забавно перемигивались.

Однажды попал в Холуй, увидел лаковые миниатюры и понял, что ему надо. Учился легко, торопливо, иной раз обедать забывал. Учился у всех, у кого что видел хорошее — сразу перенимал.

Познакомился с однофамильцем. Тот был на полгода взрослее и поопытнее, начал раньше. Они подружились и получили прозвища — «старший» и «младший». Бывший кинотехник бросился вдогонку за товарищем. Они друг другу помогали, спорили над первыми композициями, доставали книги с былинами, со старинными костюмами, орнаментами. Ходили в старый монастырь, где директор детдома ладил этнографический музей, собирал костюмы, обувь, посуду, оружие, фарфор, стекло. Холуйцы сами ему приносили, у кого что было. Парни приходили сюда с друзьями, надевали то армячишко, то сюртук, то высокую ямщицкую шапку, вооружались саблями и ружьями наполеоновского времени. С удовольствием рассматривали тканное покрывало, на котором Наполеон в санях без оглядки бежал из России.

Художник почувствовал, что дело нашел, ходил всюду с альбомом и постоянно рисовал. Причем натурального человека с обычными пропорциями трудно рисовал, а живописного, удлиненного в канонах Холуя, легко.

Кобура натерла мне бок за эти двое суток. Хотелось ее снять и забросить подальше. Ну, а если мой хозяин — убийца? Следовало предусмотреть все варианты. Послужной список у Соснова-младшего безупречен, никаких связей или действий, порочащих его, нет. Что ж, можно еще с ним поговорить об