Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

Витторио тоже протянул руку и дотронулся до плеча заместителя прокурора:

— Если позволите, доктор Алвау, привести статистические данные…

— Нет уж, это вы мне позвольте, доктор Полетто. — Комиссар сделал шаг вперед и свободной рукой сжал запястье Витторио. — Знаете, где я видел ваши статистические данные…

— Но позвольте, синьор комиссар…

— Нет, это вы мне позвольте…

Грация выпрямилась, застыла, оказавшись среди переплетенных рук, словно в клетке. «Разомкнуть бы их все», — внезапно поднявшись с места, подумала она, но тут же вспомнила, что СATIА001.jpg ждет в своем окошке, безмолвном и темном, в самом дальнем углу экрана.

СATIА001.jpg.

Грация подвела стрелочку к иконке, подхватила ее, нажимая на кнопку мыши, и передвинула в середину экрана.

СATIА001.jpg.

— Доктор Алвау, — сказала она, — думаю, есть причина по-иному подойти к расследованию.

СATIА001.jpg.

— Какая? — спросил Алвау.

— Чтобы такое больше не повторилось.

Грация дважды нажала на кнопку мыши, и фотография Кати Ассирелли, одиннадцати лет, отснятая сотрудниками научно-исследовательского отдела 21.12.1997 в 15.32, показалась на экране.

— О боже! — вскрикнул заместитель прокурора Алвау и отвернулся от монитора. — Боже мой, нет! Только не это!

Витторио поднял руку, согнул ее под прямым углом и взглянул на часы, отдернув рукав пальто.

— Черт, как поздно, — заметил он, придерживая дверцу, уже одной ногой в салоне бело-голубой полицейской машины, которая дожидалась его с включенным мотором. — Если опоздаю на экспресс, все пропало.

— Успеешь, успеешь, — пробормотала Грация.

Подождав, пока он окончательно усядется и подберет полы пальто, она захлопнула дверцу снаружи. Витторио опустил стекло.

— Вроде бы получилось, а? По крайней мере, сейчас Алвау нам доверил расследование, что бы там ни говорил этот говнюк комиссар. Эффектную сцену ты устроила под конец с фотографией девочки… немного смело, но действенно. Ты хорошо поработала, девочка моя.

Грация улыбнулась, не поднимая глаз, не отрывая взгляда от асфальта парковочной площадки перед комиссариатом. Она ощущала мягкую, влажную тяжесть — не только во вздувшемся животе, но и выше, над сердцем, словно кто-то щекотал ей гортань изнутри, и от этого хотелось плакать.

Витторио еще ниже опустил стекло и пожал ей руку:

— Излишне говорить, как рассчитывает АОНП на эту операцию. В программу вложено очень много средств, в нее должны поверить, и мы целиком полагаемся на тебя. Я на тебя полагаюсь. Ты настоящий боец… доверься своему упрямому, я бы сказал — звериному, чутью, которое меня всегда восхищало, и найди мне киллера, убивающего студентов. Поцелуй меня.

Нагнувшись, Грация едва прикоснулась к щеке Витторио краешком губ — так целуются дети. Витторио втянул голову внутрь и похлопал по плечу агента, сидевшего на водительском месте.

— Если я опоздаю на поезд, тебе светит перевод в Сардинию! — пригрозил он. Потом добавил, обращаясь к Грации: — Звони мне на мобильник в любое время. — Но слова эти, еле слышно произнесенные, заглушил рев автомобиля, сорвавшегося с места.

Грация вынула руку из кармана куртки и вяло помахала вслед. Застегнула молнию до самого горла: вечер выдался пасмурный, холодало, — и вдруг, внезапно, ей показалось, будто площадь Рузвельта стала шире и вся Болонья увеличилась в размерах; этот громадный город все рос и рос, неудержимо, до бесконечности, с невероятной быстротой, а она стояла одна-одинешенька в самом его центре, засунув руки в карманы куртки, и губы кривились от непролитых слез.

— Да пошло все в задницу, — подытожила Грация, вытирая единственную слезу, которой удалось прорваться.

«Менструальный синдром», — подумала она и, повторив одними губами: «Да пошло все в задницу», вернулась на крыльцо и отправилась в комиссариат.

Иногда мать поднимается ко мне в мансарду подслушать, что я делаю.

Шарканье матерчатых тапочек по ступенькам — еле слышный вздох, лишенный очертаний. Я тотчас же слышу его; слышу скрип досок, легкое звяканье обручального кольца: металл касается металла, когда она кладет руку на латунный поручень. Частое, глубокое дыхание: остановилась на середине пути, чтобы перевести дух, ибо лестница, ведущая в мансарду, где я постоянно нахожусь, крутая и узкая.

Заслышав все это, я, если успеваю, бросаюсь на диван и притворяюсь спящим. Лежу не шевелясь, жду, пока раздастся противный скрежет дверной ручки — ни дать ни взять, кто-то прочищает голос, — потом шарканье замирает на пороге, и мать говорит «тссс» самой себе. И снова скрежещет дверная ручка, шелестят, удаляясь, тапочки, скрипят ступеньки, звякает кольцо, слышится на середине лестницы частое дыхание — и все, тишина. Вначале, когда я бросался на диван, даже не подумав прикрыться пледом, который теперь всегда держу под рукой, она подходила, чтобы меня укутать, и порой замечала, что я не сплю.

И тогда спрашивала:

— Ты спишь?

И пускалась в разговоры.

Если я остаюсь в кресле, откидываюсь на спинку, пристроив голову на самый ее край, или даже склоняюсь к столу, уткнув голову в сложенные руки, — это не действует. Ибо она входит, трогает меня за плечо и говорит:

— Хочешь спать — ложись в постель.

И пускается в разговоры.

Но если у меня включен сканер, а того гляди, и музыка тоже, выхода вообще никакого нет. Она понимает, что я не сплю. Единственное, что можно сделать, — это быстро протянуть руку к экрану сканера и повернуть ручку частоты. Настроиться на чаты. На разговоры через компьютеры, через Интернет.

Я совсем недавно обнаружил такую возможность. Сигналы, которые посылает модем, проходят через телефонные линии, оповещая о себе рыдающими, искаженными из-за электрических разрядов звонками, и эти сигналы можно перехватить. Я столько раз их слышал, прочесывая эфир с помощью сканера. Вихрь мелодичных свистков, стая птиц, их желтое чириканье в порывах синего, жгучего ветра. Я слышал их много раз, но только недавно мне пришло в голову соединить сигналы со звуковой программой моего компьютера. Так свистки превратились в слова, произносимые низкими, глухими синтезированными голосами из колонок, которые стоят у меня на столе. Если это данные, которые передаются с терминала на терминал, разобрать ничего нельзя, но если это сообщения, которыми люди обмениваются в чате, слова складываются в фразы. Фразы пишутся на экране с помощью клавиатуры, но потом становятся голосами. Голосами города. Люди их читают. А я слушаю.

Мать ненавидит синтетический голос компьютера. «Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу», — говорит она и уходит. Поэтому я и стараюсь выйти в эту программу всякий раз, когда она приближается. Но иногда это не действует. Иногда она остается.

И пускается в разговоры.

— Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу. Чем ты занят? Что ты слушаешь? Не слишком ли громко ты включил музыку? У тебя ведь тонкий слух… сам знаешь.

Днем я не слушаю Чета Бейкера. «Almost Blue» — ночная песня. Днем я ставлю компакт-диски или слушаю радио. Радиостанцию «Бар-Флай» ближе к вечеру. Только джаз, никаких комментариев, короткая реклама время от времени. Только джаз, особенно би-боп.

Коулман Хокинс.

Лиловый саксофон, дрожа, удлиняется, такой горячий, что фортепьяно, контрабас и тарелки ударников плавятся, истончаются до прозрачности, и он проходит насквозь.

Голос матери. Зеленый из-за сигареты, которую она курит, — этот запах я учуял, когда она была еще на нижних ступенях, вместе с запахом лака для волос, которым она всегда поливает прическу. Открытые гласные то поднимаются, то опускаются, цепочка слогов — словно горная цепь. Она говорит, будто поет под музыку:

— И почему только в средней школе ты не захотел учиться играть на фортепьяно… сейчас бы, уж наверное, стал музыкантом, а так сидишь день и ночь взаперти и включаешь всякую чушь… Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу…