Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

А может, это и есть ответ.

Глава 4

Ночью мне снятся сине-черные снежинки, которые падают с неба, садятся на все, как сажа. Я с Ореном. Теперь в снах я всегда с Ореном. Мы гуляем по берегу большого холодного озера. Деревья стоят без единого листочка. Потом, когда я собираюсь что-то сказать, сформулировать какой-то важный вывод, я поворачиваюсь к нему, а его нет, и я понимаю, что его проглотило озеро.

И в этом сне случившееся не приводит меня в замешательство, я только злюсь на себя за то, что не держала его за руку чуть крепче.

Сажа падает мне на голову и руки, покрывает их. Озеро-из-сна, поглотившее моего брата-из-сна, наполнено сажей, и он тоже наполняется ею. Его глаза-из-сна, его рот-из-сна, его горло-из-сна.

* * *

Статуэточная бабочка Сапфир сидит на моем прикроватном столике. Я ношу ее с собой, когда одеваюсь, пытаясь прикрыть неуклюжие формы и углы своего тела: темные джинсы с манжетами, серебряная цепочка с лошадью под огромным толстым свитером из синей шерсти, который раньше носила мать (ныне сильно похудела, и он ей велик), синяя вязаная шапочка, натянутая на уши. Я засовываю кудряшки под нее. Но теперь на виду шрам, белый, как мел. Я высвобождаю кудряшки из-под шапочки. Волосы у меня темные и посеченные на концах. Они давно жаждут стрижки, но я им в этом отказываю. Наверное, потому, что не люблю с чем-либо расставаться.

Мне бы делать домашнее задание по «Введению в экономику», дисциплины, которую настоятельно порекомендовал мне отец. Мне бы проводить базовый статистический анализ по инфляции и безработице, — но в моей голове места для этого сейчас нет. Все мои мысли сейчас сосредоточены исключительно на Сапфир и ее смерти. Я не думаю, что она случайная, не думаю, что Сапфир «всего лишь чертовски не повезло», как сказал бы Марио.

Я собираюсь вернуться в Гдетотам, к блевотно-желтому дому с маргаритками. Не знаю наверняка, что собираюсь сделать, придя туда, но прийти я должна. Должна поближе узнать ее, какой бы она ни была.

* * *

Мне требуется немалое время, чтобы найти это место. При дневном свете нарисованные маргаритки сверкают еще сильнее. Никого нет — никаких полицейских, никто ничего не вынюхивает, пытаясь содействовать торжеству правосудия.

Я осторожно подхожу к парадной двери. Она перекрещена полицейской лентой. Я тук тук тук, ку-ку, понятное дело, легонько прикусываю язык девять раз, прежде чем пытаюсь повернуть ручку… Заперто. Не знаю, чего еще я ожидала. Удары сердца едва не крушат ребра, когда я крадусь по проулку, к двери черного хода. Прохожу мимо разбитого окна, тоже перекрещенного полицейской лентой, и замечаю, что пулю из стены вытащили. Новый, тошнотворный страх облепляет меня, вызывая желание дать задний ход. Я не поддаюсь.

Добираюсь до двери черного хода. Выглядит она хлипкой. Похоже, открыть ее никому не составит труда. Около ручки в дереве трещина. Начинаю работать с отколовшейся щепкой. Скоро отламываю ее.

Внезапно пара сильных рук хватает меня за плечи.

Я непроизвольно вскрикиваю и разворачиваюсь, готовая ударить, готовая убежать. Я очень испугана, и в первое мгновение не могу понять, что вижу перед собой: какая-то безумная смесь из медведя, и зубов, и парня.

Потом соображаю, что руки на моих плечах принадлежат парню в шапке «медвежьи ушки». Это тот самый парень с блошиного рынка, который, пробегая мимо, толкнул меня на стол Марио. Его глаза на мгновения превращаются в щелочки, потом широко раскрываются. Должно быть, по моим глазам он заметил, что я его узнала.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он, когда я стряхиваю его руки со своих плеч.

— Я… я ничего не делаю. А что делаешь ты? — выплевываю я. — Ты тот, кто… почему ты… — слова срываются с губ, не складываясь в связные фразы. — Почему ты так подходишь сзади… ты мог быть… — «Ты мог быть убийцей», — едва не говорю я, но не могу договорить до конца, не могу сказать это парню в дурацкой шапке с «медвежьими ушками», за кого я его едва не приняла, о том, что он, по моему разумению, собирался сделать.

Он пристально смотрит на меня, похоже, оценивает. Потом, внезапно, разом меняется, лицо расплывается в широкой улыбке.

— Эй, чел, не стреляй! — Вскидывает руки в воздух, будто мы играем в полицейского и вора и я нацелила пистолет ему в сердце. — Всего лишь простой вопрос. Разве ты не помнишь меня? Вчера… Le Market du Flea?[129] — Он отставляет назад левую ногу и кланяется, притворяясь, что снимает с головы невидимую шляпу, принося извинения, но реальная шапка с «медвежьими ушками» остается на голове.

«Чудик», — думаю я, но не говорю.

— Я тебя помню. — В голосе по-прежнему сердитые нотки. — Ты врезался в меня. Какого черта ты бежал так быстро?

— Так вышло. Разминал ноги. Сожалею об этом. Но что может быть лучше быстрого бега по запруженному людьми рынку? — Хотя слова легко слетают с губ, он постоянно переминается с ноги на ногу, даже чуть подпрыгивает. То ли ему очень хочется отлить, то ли он из-за чего-то нервничает. — Я увидел тебя в проулке, подумал, что подойду и поздороваюсь.

Его длинные дреды в некоторых местах осветлены, в остальном волосы темно-каштановые, но я вижу, что глаза его и голубые, и зеленоватые, и золотистые одновременно, совсем как стеклянные шарики, которые папа давал поиграть мне и Орену, когда мы были маленькими. На нем грязные черные брюки и крепкие коричневые ботинки без шнурков, с болтающимися язычками.

Мои глаза превращаются в щелочки, а он продолжает тараторить.

— Я был там, — он указывает на другую сторону проулка. — Рылся в мусорных баках в поисках сокровища и подумал, — он нацеливает палец в висок, — а ведь это та хорошенькая девушка, которая приходит на блошиный рынок и любит старые вещи. Готов поспорить, она оценит хороший испуг, а потом у меня появится уникальный и практически единственный шанс показать ей мои последние находки. Итак, с испугом мы покончили, так что теперь переходим ко второй части нашей программы.

Хорошенькая девушка. Он только что назвал меня хорошенькой девушкой. Эти слова ударили меня как электрическим током.

А может, я его не расслышала. Может, он произнес совсем другое слово, которое лишь звучало как «хорошенькая».

Он хватает меня за здоровую руку и ведет к мусорным бакам. Я не возражаю. Этот парень излучает что-то яркое, и большое, и открытое, что-то такое, к чему я не привыкла… и меня тянет к нему, не знаю почему.

Нет. Знаю. Он назвал меня хорошенькой девушкой.

Хорошенькие — это девушки в школе, с длинными волосами и сердечками на серебряных цепочках. Хорошенькая значит нормальная.

Он останавливается у мусорного бака, наклоняется, чтобы что-то достать. Поворачивается лицом ко мне, большим и указательным пальцами обеих рук держит спущенную автомобильную камеру.

— Ты… э… нашел спущенную камеру, — говорю я. Не знаю, какой реакции ожидает он от меня на этот кусок резины, который он достал из грязного, вонючего мусорного бака в том самом проулке, где меня чуть не застрелили тремя днями раньше. Впрочем, об этом он знать не может.

— Да, безусловно, — отвечает он, без малейшего намека на иронию. — Вот, просто подойди чуть ближе. Пока смотреть особо не на что, но… — Он убирает одну руку с шины, как это мог бы сделать фокусник, и машет ею в воздухе. — …подожди, пока ты поймешь, отчего она сдулась.

Не знаю, почему я решаю подойти к совершеннейшему незнакомцу, но подхожу. Он протягивает мне камеру и вертит. Одна сторона утыкана осколками зеркального стекла, которые торчат из иссиня-черной камеры, как звезды.

— Вау. Это… это действительно прекрасно, — я говорю, что думаю, протягиваю пальцы к осколкам. Я должна прикоснуться к этим звездам, притянутым к земле. Пока они не исчезли.

— Эй… не делай этого! — он отталкивает мои пальцы. Рука у него большая и холодная. Я засовываю руки в карманы, рассерженная.