Тот, кто умер вчера - Еремеев Валерий Викторович

— Это он от уколов еще не оправился. Я предупреждала: рано вы к нему… с расспросами… Черепно-мозговая травма — это вам не синяк на коленке. Приходите дня через три-четыре, — говорил кто-то женским голосом.

— А через четыре дня он будет в состоянии беседовать?

— Полагаю, да. Организм здоровый, крепкий. Но лучше, если я позвоню вам и скажу, когда можно приходить. Договорились?

— Вы позволите, я сниму отпечатки его пальцев? Надо проверить…

Что хотел проверить Бражко, я уже не расслышал. Помню только, как мою руку взяли и потянули куда-то в сторону и вверх. Что-то липкое прислонилось к ладони. На этом месте я окончательно провалился в сон и больше ничего не слышал.

Через два дня мне действительно несколько полегчало. Силы возвращались. Туман в голове таял. Мысли стали четкими, оформленными. Скоро я уже точно знал, что, в отличие от других новорожденных, имею достаточно взрослое тело и, исходя из этого, в маме совершенно не нуждаюсь. Огорчало другое: как и остальные новорожденные, я абсолютно ничего не помнил о своем предыдущем воплощении. Кем я был в нем? Как меня тогда называли? Кого любил? Кого ненавидел? Чего добивался и о чем мечтал? Даже имени и того не было, поэтому все, с кем я имел дело, называли меня официально: либо «пациент», либо «потерпевший».

Все это время мне интенсивно кололи какую-то гадость для улучшения кровообращения мозга. Это, как объяснила лечащий врач (с очень смешной фамилией — Заяц), нужно было для того, чтобы ко мне вернулась память. Не думаю, что она меня обманывала — после курса инъекций память действительно стала возвращаться. Проблема была в избирательности такого возвращения, ибо это была память не столько обо мне и моей прошлой жизни, сколько об окружающем мире. Так, например, я понял, что могу о себе позаботиться, что вовсе не являюсь пресловутой «tabula rasa», на которой можно выводить какие угодно граффити. Постепенно я вспомнил название страны, в которой жил, вспомнил, что для жизни в этой стране, равно как и в любой другой стране мира, надо иметь деньги — такие разноцветные, радующие глаз хрустящие бумажные листики. Вспомнил, что для того, чтобы иметь эти листики, надо либо работать, либо как-то их отбирать у тех, кто работает… Что люди как раз и делятся на две категории: лохов и элиту, то есть на тех, кто работает, и тех, кто отбирает, потому что, если не работать или не отбирать, можно запросто подохнуть с голоду. Не зная даже приблизительно, к какому разряду (к работающему или отбирающему) принадлежу, я все же был в курсе, что в мире существуют пластиковые карточки «виза-электрон», космические челноки «Челленджер», за милую душу взрывающиеся на первой минуте после старта, и трижды не нужный лично мне «Макдоналдс». Я вспомнил, что Вена — столица Австрии, вспомнил, на какие педали необходимо нажать в автомобиле, чтобы тот поехал, и что должно щелкнуть в охотничьем ружье, чтобы оно бабахнуло. Я понял, что знаю, сколько времени надо варить макароны, чтобы они не превратились в тестообразное месиво.

Я много чего вспомнил о мире как таковом, но с одним существенным пробелом — я не видел в этом мире себя. Самым загадочным образом я выпадал из жизни, словно меня никогда в ней не было, а в больничной палате, на второй от окна кровати, вместо человеческой личности, как субъекта отношений и сознательной деятельности с устойчивыми социально значимыми чертами, лежала просто некая совокупность навыков и умений.

Когда я наконец-то смог вставать с постели и самостоятельно посещать туалетную комнату, меня пригласили в процедурный кабинет, чтобы измерить рост и взвесить, а затем записать данные в историю болезни. Рост был вполне приличным — метр восемьдесят два сантиметра.

После этого я забрался на весы, и медсестра с круглой попкой и миловидной веснушчатой мордашкой принялась смотреть на расположение большой и маленькой гирек весов.

— Восемьдесят один килограмм двести пятьдесят граммов, — весело объявила она и, взмахнув рукой, уронила на пол карандаш.

В поисках потери она нагнулась. Вырез ее халата оттопырился, и неожиданно открывшаяся панорама вызвала в моих пижамных штанах некое движение. Таким образом, за неполные пять минут я узнал о себе целых три вещи: рост, вес и принадлежность к партии секс-большевиков. С одной стороны, не так уж и мало. С другой, не так уж и много, учитывая, сколько всего еще мне предстояло узнать. Вообще, занятная это штука — познавать себя, открывать в себе новые и новые грани. Занятная, если, конечно, не думать о том, что пройдут еще недели две, а то и меньше, тошнить меня перестанет, рана на голове затянется, заживет. И вот тогда придет серьезная полная тетя, заведующая отделением, Зелинская Людмила Федоровна и строго скажет:

— Ну все, полечились и будет. Пора на выписку.

А что тогда? Серьезно я об этом не думал, однако смутно представлял, что вариантов развития ближайшего будущего было всего два:

а) я пойду домой;

б) я не пойду домой, а стану человеком без определенного места жительства.

Отправиться домой я мог опять-таки в двух случаях: либо меня найдут мои родные и близкие, либо я вспомню сам, где именно находится мой дом. За то время, что я уже провел в больничных стенах, никто меня не нашел и, похоже, искать не собирался. Сам я тоже ни черта о себе не вспомнил, хотя старался изо всех сил. Какие-либо документы, которые бы позволили установить мою личность, отсутствовали. Поэтому свои шансы между возможностью оказаться дома или пополнить ряды бомжей я расценивал как пятьдесят на пятьдесят.

Все та же медсестра, чьи прелести помогли мне определить мою секс-партийную принадлежность, попросила следовать за ней и долго вела по коридорам больницы. Наконец мы очутились в слегка затемненном кабинете, хозяйкой которого оказалась очень крупная женщина, чем-то похожая на большую вылинявшую на солнце жабу-альбиноса с громадной задницей и толстыми варикозными ногами. Ей бы у Зураба Церетели натурщицей работать. Так нет же — женщина оказалась гипнотизершей. Звали ее Альбина Потаповна Перебейнос, что вполне соответствовало ее внешности.

Когда я сел в кресло, Альбина Потаповна заявила, что будет вводить меня в состояние транса, в котором я, возможно, вспомню картины из своей прошлой жизни. Глядя на большое, лоснящееся от жира лицо гипнотизерши, на пучки торчащих из ее ноздрей волос, напоминающих кисточки Ван Гога, я и в самом деле захотел уйти в транс и никогда из него не возвращаться — по крайней мере, пока Альбина Потаповна будет находиться поблизости.

В течение получаса гипнотизерша подвергала меня внушению, подносила к носу раскачивающуюся на цепочке никелированную штуку, за движениями которой я должен был наблюдать, но единственным результатом ее стараний было то, что у меня опять заболела рана на голове. Что касается транса, то ничего не вытанцовывалось. В конце концов Перебейнос заявила, что я «неподдающийся», и даже, похоже, обиделась на меня за это. Медсестра проводила меня обратно в палату.

Кроме меня в палате лежали еще двое больных. Один возле окна, другой ближе к дверям. Тот, что возле окна, звался просто Вахтанг, тот, что у двери, — Михаил Александрович Коваль.

Вахтанг свободное от процедур время проводил в обществе своего мобильного телефона. Он долго говорил в него слова на непонятном языке, а когда не говорил, то просто сидел, тупо уставившись на миниатюрный дисплей, и нажимал кнопки, отчего телефон время от времени начинал жалобно пикать.

Михаил Александрович Коваль телефона мобильного не имел и все время шелестел газетами, которые приносили ему из дому. Иногда, когда у Коваля кончались газеты, а Вахтанг ставил свой телефон на подзарядку, они начинали разговаривать. Постепенно к их беседам стал подключаться и я, так что мой случай на какое-то время стал главной темой для обмена мнениями.

Давным-давно Коваль с отличием закончил факультет биологии Университета имени Тараса Шевченко и имел все основания считать себя человеком образованным, о чем заявлял не без гордости. Впрочем, возможность похвастаться была единственной ценностью этой образованности, ибо Михаил Александрович Коваль работал каменщиком, строил дома и дачи для зажиточных людей. Собственно, вторая профессия и довела его до больницы: однажды во время работы ему на голову упала тяжелая доска, что привело к периодическому появлению сильных головных болей.