Сью Графтон - «Б» – значит безнаказанность

Выйдя во двор, я заглянула в его кухонное окно – он раскатывал сдобное тесто. Когда-то у Генри была своя пекарня, теперь он печет булочки и пирожные для местных торговцев – неплохое подспорье к пенсии. Я постучала по оконному стеклу, и он махнул мне рукой, приглашая зайти. В моем представлении Генри – живое воплощение старческого благообразия: высокий, поджарый, седой как лунь, с похожими на цветы барвинка большими голубыми глазами. Возраст, казалось, лишь обнажил то лучшее, что в нем было: мужественность, рассудительность, умение сострадать, оставаясь при этом насмешливым и ироничным. Не то чтобы с годами он стал более одухотворенным и проницательным, обрел некую особенную мудрость и глубину чувств – не стоит преувеличивать. Он всегда был довольно умен, и годы оказались бессильны что-то здесь изменить. Он старше меня почти на пятьдесят лет, но, несмотря на это, в нем нет ничего от индийского брамина. (Надеюсь, и я не похожа на юную послушницу.) Мы смотрим друг на друга через разделяющие нас полвека со здоровым интересом, какой вызывают друг в друге представители различных полов, который, впрочем, никак не проявлялся.

В тот день, с красным платком на голове, Генри походил на пирата. Загорелые руки были по локоть в муке, мелькали длинные, проворные, как у обезьяны, пальцы. В качестве скалки он использовал кусок металлической трубки, которую время от времени посыпал мукой. Тесто он раскатывал ромбом.

Примостившись на деревянном табурете, я принялась завязывать кроссовки.

– Делаешь "наполеоны"?

Генри кивнул:

– Да. Заказали к чаю соседи с нашей улицы. А ты чем занимаешься – помимо бега?

Пока он раскатывал тесто в три слоя и убирал его в холодильник, я рассказывала ему о моих поисках Элейн Болдт. Когда дошла до истории Марти Грайс, брови у Генри поползли вверх.

– Не совала бы ты нос не в свое дело, – сказал он. – Послушай моего совета – пусть этим занимается полиция. Если впутаешься, будешь последней дурой.

– А что, если она видела, кто убил Марти? Что, если именно поэтому и смылась?

– Так предоставь ей и отдуваться. Не твое это дело. Если лейтенант Долан схватит тебя за руку, он тебе задницу надерет.

– Это уж точно, – задумчиво произнесла я. – Но нельзя же теперь идти на попятную. Слишком много сил на это положено.

– А кто сказал, что она пропала? Может, сидит себе на пляже в Сарасоте и преспокойно попивает джин с тоником.

– Она непременно сообщила бы кому-нибудь об этом. Не знаю, что у нее на уме, – может, попала в серьезный переплет, только пока она не объявится, я буду греметь кастрюлями и делать все, чтобы вернуть ее на землю.

– Работу себе ищешь? – проворчал Генри. – Это все равно что пытаться укусить себя за локоть.

– Может, ты и прав, но надо же что-то делать.

Генри смерил меня скептическим взглядом. Открыв пакет с сахарным песком, он высыпал на стол изрядную горку.

– Тебе надо завести собаку.

– Ну уж нет. При чем здесь собака? И вообще я не люблю собак.

– Тебе нужна защита. Если бы у тебя был доберман, того злополучного инцидента на пляже никогда бы не произошло.

Опять двадцать пять... Меня вдруг осенило – ведь даже умереть я собиралась не где-нибудь, а в мусорном баке... такой уютный маленький пенальчик, а в нем я – плачу навзрыд, точно ребенок.

– Я как раз сегодня думала об этом, и знаешь что тебе скажу? Все эти разговоры о том, что женщина – мать и должна являть собой образец добродетели, чушь собачья. Это выдумали мужчины, чтобы мы не высовывались. И если кому-то взбредет в голову посчитаться со мной, я сделаю то же самое – только на сей раз рука у меня не дрогнет.

Моя тирада, похоже, не произвела на Генри впечатления.

– Прискорбно слышать, – равнодушным тоном изрек он. – Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку.

– Я серьезно. Устала чувствовать себя беспомощной и беззащитной, устала бояться.

Генри надул щеки и, произведя губами неприличный звук, со скучающим выражением посмотрел на меня. "Напыщенный вздор, – словно говорил его взгляд, – но меня тебе не провести". Он разбил яйцо и, дождавшись, пока белок – сквозь пальцы – стечет в кружку, положил желток в миску. Затем взял второе яйцо и, не сводя с меня глаз, проделал ту же процедуру еще раз.

– Так защищайся сама. Кто возражает? Только не надо риторики. Все это пустой вздор. Убийство есть убийство, и лучше бы тебе об этом знать.

– Да знаю, – сказала я уже не столь решительно. Меня едва не передернуло от его пристального взгляда, и совсем не нравился его тон. – Послушай, может, я чего не понимаю, но просто не хочется быть жертвой. Довольно. Меня тошнит от этого.

Придерживая миску рукой, Генри принялся ловко взбивать яйца. У меня в таких случаях они обязательно выплескиваются через край.

– А когда это ты была жертвой? Скажи на милость. Не стоит передо мной оправдываться. Ты сделала то, что сделала. И не надо философии – звучит фальшиво. Если бы ты приняла единственно верное решение после долгих раздумий – тогда другое дело. А ты убила человека сгоряча, повинуясь инстинкту самосохранения. Это не повод затевать политическую кампанию и едва ли можно назвать поворотным моментом твоей духовной жизни.

Я попробовала улыбнуться:

– Ну я ведь все-таки неплохой человек, правда?

Ненавижу, когда мне тоскливым голосом читают нотации. Мне хотелось доказать ему, что я взрослая женщина и способна смотреть правде в глаза. Только теперь я поняла, что сама не очень уверена в этом.

Генри грустно посмотрел на меня и снова занялся взбиванием яиц.

– Кинси, то, что с тобой произошло, ничего не меняет. Просто надо честно во всем разобраться. Если ты вышиб кому-то мозги, это не проходит для тебя даром. И не надо разводить демагогию.

– Да, конечно, – смущенно пробормотала я. Передо мной вдруг возникло лицо человека, который заглянул в мусорный бак за секунду до того, как я выстрелила. Могу поклясться, что в тот момент явственно – словно при замедленной съемке – видела, как первая выпущенная мной пуля, прежде чем прорвать плоть, растянула ее, точно резиновую. Я отогнала прочь это видение и встала со словами: – Надо бежать, – но на сердце у меня кошки скребли.

Я вышла, ни разу не оглянувшись, чувствуя, что Генри провожает меня грустным, исполненным сочувствия взглядом.

На улице я постаралась выбросить все это из головы. Пусть покоится в маленьком, уютном ящичке. Сделала несколько упражнений для подколенных сухожилий. Бегаю я не так быстро и не так далеко, чтобы разминаться как сумасшедшая. Знаю, кто-то скажет, что разминка перед бегом должна быть полноценной, а то в противном случае травмы вам обеспечены, но я не настолько трепетно отношусь к своим занятиям бегом, чтобы так надрываться. Впрочем, одно время я, как прилежная ученица, ложилась на газон, вытягивала одну ногу в струнку, а вторую отбрасывала в сторону, будто у меня перелом бедра. После таких упражнений я долго не могла встать и только беспомощно переваливалась с боку на бок, словно перевернувшийся на спину таракан. Наконец я решила, что могу поплатиться растяжением паховых связок, и отступилась. Все равно никаких травм во время забегов у меня никогда не было – как не было и особенной любви к бегу. Мне так и не удалось испытать знакомой любому – кроме меня – бегуну эйфории. Быстрым шагом, стараясь ни о чем не думать, я направилась в сторону бульвара.

Обычно я пробегаю три мили по протянувшейся вдоль пляжа велосипедной дорожке. Я давно привыкла определять расстояние по странным рисункам на ней и всегда жду, что вот-вот появятся следы диковинных птиц или след протектора, пересекающий бетонные плиты и теряющийся в песке. На пляже всегда полно "дикарей": кто-то базируется здесь постоянно, кто-то – проездом. Разбросанные под пальмами спальные мешки напоминают огромные зеленые личинки или сброшенную какими-то ночными животными кожу.

Воздух был сырой и холодный; океан, казалось, погрузился в спячку. Между облаками кое-где появились просветы, но и там небо было тусклое, точно выцветшее, солнце и не думало показываться. Вдалеке параллельно линии берега разрезал океанскую гладь быстроходный катер, оставляя за собой серебристый след. Горы покрыты темно-зеленой растительностью, словно замшей, которая на вершинах протерлась, обнажив мрачные скалы.

В районе Ист-Бич я повернула назад, пробежала оставшиеся полторы мили и перешла на шаг – чтобы остыть. Последнее у меня получается особенно хорошо. Приняв душ и одевшись, я села в машину и отправилась в офис Пэм Шарки на Чепел-стрит. Пэм была страховым агентом, а Леонард Грайс – ее клиентом. Мне хотелось убедиться, что все обстояло именно так, как изложила Вера. Вере я доверяю – просто я не привыкла полагаться на слово. Вдруг Грайс оформил генеральную страховку в другой компании? Откуда мне знать?

Дом Вальдеса расположен на углу Чепел и Ферия-стрит. Ферия по-испански значит "ярмарка". Я это знаю, поскольку посмотрела в словаре, я подумываю о том, чтобы поступить на курсы испанского, но все как-то руки не доходят. Я могу сказать taco или gracias[2], только вот с глаголами у меня плохо. Дом Вальдеса вполне типичен для этой части города: белый двухэтажный особняк с красной черепичной крышей, большими арками и узорными решетками на окнах. Яркие синие тенты-навесы, ухоженный газон. Во дворе пальмы и фонтан, в центре его скульптура обнаженного мальчика, который мучает каменную рыбку.