Брайан Гарфилд - Кто следующий? Девятая директива

Фактически, Брюстер был устрашающе близок к вчерашнему положению Холландера, и он, очевидно, понимал это. Страна снова стояла перед выбором. Энди Би был по духу наиболее близок к Фэрли. По политическим взглядам его кандидатура была привлекательна для левых, но как ни парадоксально, почти в такой же степени его могли поддержать правые, потому что он имел законное право претендовать на эту должность. Он воплощал в себе все пожелания избирателей, и на его стороне были симпатии тех, кто ратовал за строгое соблюдение закона и Конституции. Ему нужно было благословение только одного человека — человека, попавшего в уникальную историческую ситуацию, потому что он один обладал властью решить, кто из двоих должен стать президентом Соединенных Штатов.

ЧЕТВЕРГ, 20 ЯНВАРЯ

12:00, полдень, восточное стандартное время.

«Поднимите вашу правую руку и повторяйте За мной».

Камеры сосредоточились крупным планом на лице нового президента. Лайм протянул руку за сигаретой, не спуская глаз с экрана. Сидящий на диване Саттертвайт помешивал ложкой в чашке с кофе. Бев стояла позади стула, на котором сидел Лайм, и смотрела на экран телевизора, одновременно массируя затылок Лайма.

«…торжественно клянусь, что я буду верой и правдой исполнять обязанности президента Соединенных Штатов и что до последней возможности буду оберегать, защищать и отстаивать Конституцию Соединенных Штатов. Да поможет мне Бог».

Саттертвайт вскочил с дивана и широкими шагами подошел к телевизору, чтобы приглушить звук. Его горящие глаза, кажущиеся огромными сквозь выпуклые линзы, описали дугу в сторону Лайма.

— Он мог сказать нам в тот самый момент, когда мы с вами вчера вошли в кабинет. Я чувствую себя первоклассным ослом.

— Хм.

— Ты догадался об этом раньше меня. Разве не так?

— Возможно, — сказал Лайм. — Я только предполагал, я не был уверен.

— Но ты не сказал мне. Ты мог бы предупредить меня, чтобы я не выставлял рога. Ты не сделал этого.

— Я думал, что он должен был сказать вам это сам. — Лайм сонно потянулся; запрокинув голову, он всмотрелся в склонившиеся над ним улыбающиеся глаза Бев.

— Не сказал мне, — пробормотал Саттертвайт, — так он наказал меня за мою неверность.

Бев вмешалась со своей мудростью, нажитой годами в кабинете спикера:

— Энди Би, разумеется, республиканец. — Она сказала это так, словно ее слова все объясняли.

Возможно, они и являлись объяснением. Брюстер был демократом старого закала, и именно поэтому такой поворот событий не приходил ему в голову, пока Крейли не вытащил его вчера из постели, чтобы рассказать план Саттертвайта.

На экране президент Эндрю Би начал читать инаугурационную речь; она была составлена в сдержанных, обдуманных выражениях. Камера отъехала назад, чтобы показать остальных, находящихся на возвышении вместе с ним: среди них, совсем рядом, справа от него, стоял Говард Брюстер, напустив на себя внимательный, сосредоточенный, почти чопорный вид. Он вспомнил улыбку Брюстера, появившуюся вчера, когда тот наконец сказал Саттертвайту:

— Скажи Перри, чтобы он подготовил комнату для телевидения.

— Да?

— Я принял решение несколько часов назад, Билл. И боюсь, вы слишком запоздали, чтобы изменить мое мнение. Я уже пытался связаться с вами, но, полагаю, вы должны были находиться в Эндрюз, чтобы встретить мистера Лайма. Никто не знал, как найти вас.

Саттертвайт покраснел.

— И вы заставили меня распинаться тут.

— Для пользы дела. Это было непростое решение — и я рад получить подтверждение в его правильности от вас обоих. Билл, мне жаль, что идея о назначении Би спикером не пришла мне в голову до того, как на нее наткнулся кто-то другой. Это единственный выход — единственный способ выбраться из трясины, в которой мы завязли.

Лайм поймал украдкой брошенный смятенный взгляд Саттертвайта. Они ожидали напоминаний о дружбе и преданности; попыток убедить или переспорить; угроз и мольбы. Теперь это было похоже на занесение кулака над противником, который покорно упал на пол за долю секунды до того, как вы попытались ударить его. И президент получал от этого удовольствие.

Улыбка Брюстера стала еще шире.

— Вероятно, вы даже не предполагали, что я могу сдаться так изящно.

— Нет, когда на карту поставлена вся ваша политическая карьера.

— Моя политическая карьера закончилась в ноябре на выборах, Билл.

— И теперь вы сдаетесь без борьбы, — в тоне Саттертвайта сквозило скептическое недоверие.

— Я никогда не отказывался от борьбы, — сказал президент. — И мне кажется, я боролся достаточно хорошо. Я просто проиграл, вот и все. Ты борешься, проигрываешь и уползаешь домой зализывать раны. Те доводы, которые вы здесь приводили, — я с полным правом считался бы дураком, если бы не обдумал их задолго до того, как их изложили вы. А теперь, если вам нечего добавить, я предлагаю вам организовать пресс-конференцию, Билл. И соедините меня с Энди Би.

После этого была лавина телефонных звонков, суматоха, в которой готовилось заседание. Потребовалась изрядная доля настойчивости, чтобы убедить некоторых лидеров: они проявили строптивость, поскольку чувствовали, что с ними обращаются недостойным образом. Во-первых, Брюстер должен был разобраться со своей «чрезвычайной мерой». Фэрли умер, и новая поправка была готова, чтобы заполнить провал, но Брюстер внезапно отказался использовать ее — вместо этого он заготовил нечто другое.

В конце концов он получил все, что хотел, и не потому, что на то была его воля. Парламент проголосовал за Би просто по той причине, что он являлся такой же альтернативой Брюстеру, как и в свое время Брюстер Холландеру. На это потребовались титанические усилия со стороны Крейли и всех остальных, но даже при этом решение проползло со скрипом, в основном как реакция протеста против бесцеремонности Брюстера, а не как стремление поддержать его. Голосование было окончено в семь пятьдесят утра.

Бев заметила:

— Не лучше ли вам пойти домой, к жене?

Лайм дернулся, чтобы подняться, и только после этого понял, что она обратилась к Саттертвайту.

— Наверно, я так и сделаю. Больше идти некуда. — Саттертвайт бросил на них беззащитный взгляд, поднялся и взялся за пальто.

Сильные пальцы Бев массировали затылок Лайма. Саттертвайт шел по направлению к двери, и Лайм не выпускал его из вида.

Саттертвайт величественно взмахнул пальто.

— Все это очень забавно, если только задуматься, Дэвид. Вы и я изменили историю всей планеты, и что мы с этого имеем? Мы оба оказались без работы.

Лайм ничего не ответил и не улыбнулся. Саттертвайт взялся за ручку двери.

— Как вы полагаете, какого рода пособие по безработице полагается людям, которые спасли мир для демократии? — Его колючий смех еще звучал после того, как он вышел.

Лайм положил сигарету в пепельницу и закрыл глаза. Он ощущал энергичные движения пальцев Бев и вяло слушал монотонный убеждающий голос Энди Би.

Адам Холл

ДЕВЯТАЯ ДИРЕКТИВА

Глава I

КРОВАВИК

Местечко, нужное мне, находилось примерно в середине квартала вдоль по Сой-Суэк-3, и я дошел до него пешком, свернув с главной дороги там, где меня высадил велорикша.

Это была узенькая улочка, сплошь состоящая из домиков-магазинов, накрытых в этот час сумерками, словно одной большой общей крышей.

В магазинчике драгоценных камней работал маленький старик-таиландец. Он сидел, согнувшись над рабочим столом, и из-за шума глухо урчащего в углу полированного барабана даже не слышал, как я вошел. Кондиционера в магазинчике не было. Жара и духота стояли такие же, как на улице, откуда-то сверху доносились причудливые звуки тай-ная.

Старик работал, а я стоял и смотрел. Он делал кольцо, вставлял опал в золотую оправу. Камень был из тех, что знатоки называют «кабошон». Острое лезвие резца загибало золотые коготки вокруг установленного в гнездо самоцвета так быстро и ловко, что казалось, будто они двигаются на невидимых крохотных шарнирах. Когда последний коготок встал на место, старик выпрямился и поднес кольцо к прикрытой абажуром настольной лампе — в ее лучах золото заблестело, а оправленный в благородный металл камень загорелся ровным теплым огнем.

Тут он заметил меня.

— Господин Варапхан? — спросил я.

Опустив кольцо на черную тряпочку, хозяин мастерской сложил руки в национальном приветствии — уай. Он сделал это очень мягко, даже кротко, будто священник.

— Мой гелиотроп готов? — задал я следующий вопрос.

— Его потеряли, — ответил старик.

— Но он стоил больше миллиона фунтов.

— Да, намного больше.