Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

— Вы правы, профессор, — вынужденно согласился Виктор. — Но я ничего не могу поделать с собой. Знание этого вызывает жуткую тоску:

— Что поделаешь! — сочувственно вздохнул Шеленбаум. — Мне это известно. Знания вызывают скорбь, а скорбь — первый шаг к тоске. Но вы обратите больше внимания на то, что человек, несмотря на свою животную сущность, несет в себе и добро. Вся история человечества — борьба за добро.

Виктор скривился в иронии.

— Идет, идет борьба, и конца ей не видно.

— В этом, милый мой, суть жизни человеческой, — не снял своих лекторских интонаций Шеленбаум. — Идеал недостижим, как горизонт. Идешь, а горизонт все время отодвигается.

— Я не вижу доброго начала в человеке, — упорствовал Виктор, — одна грубость, алчность, себялюбие, лживость.

— Но вы же пришли ко мне с покаянием. И были до конца искренни.

— Я — это другое.

— Нет, вы тоже человек, — вспыхнул Шеленбаум. — Вам только дана способность заглядывать в подсознание, в не очень-то привлекательное глубинное «я» себе подобных. Будьте снисходительны. Ведь благодаря своему экстрасенсорному дару вы забежали далеко вперед, опередили многих пытливых ученых. Я бы даже сказал: вы преждевременно появились. Помните у Пастернака? Открыл фортку и крикнул детворе: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Вы явно поспешили открыть фортку, надо было вам переждать хотя бы одно тысячелетие, когда люди избавятся от животных инстинктов. Так что будьте снисходительны.

— Спасибо за добрые слова, профессор, — смутился Виктор, — но, поймите, трудно смириться со всеобщей ложью.

Шеленбаум горестно покачал головой.

— Понимаю вас, понимаю. — Он наклонился над столом, приблизился к Виктору. — Но нельзя это делать поводом для трагедии.

— Вы правы, профессор, — ответил Виктор, — А как быть с ощущением, что люди физически отвергают меня? От этого можно с ума сойти.

— Моя супруга в таких случаях говорит: «Время исцеляет, а человек приспосабливается». — Голос Шеленбаума обрел отеческую заботу. — Живут и хотят жить дальше безногие, слепые, глухонемые. Для них не вера, не добродетельные принципы важны, а желание выжить — выжить! — любыми средствами. Они понимают, что не будет у них людского счастья. Но счастливые мгновения будут. Они ждут их, готовят… — Он глянул на Виктора. — Не убеждаю вас?

Тот молчал, нервно теребя пальцами накрахмаленную салфетку.

— Есть предложение, — мягко продолжил профессор. — Идите ко мне на кафедру научным сотрудником. Закончите институт и начнете писать диссертацию. Тем у вас для ста докторских диссертаций.

— Да, для ста… — озабоченно согласился Виктор. — Месяца два тому назад я побежал бы к вам с превеликой радостью. Теперь скажу: нет. Вы забыли, что я преступник. Ваши коллеги повеселятся: «Это тот ученик профессора Шеленбаума, который ограбил банк?» Меня ищет милиция, со мной хотят расправиться за непослушание два криминальных типа. Чтобы выжить, надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки. Я случайно встретился с ним.

Теперь безмолвствовал Шеленбаум.

— Есть еще две причины, которые не позволят мне согласиться с вашим предложением. Я не смогу вести занятия, не смогу даже пройти по коридору. Я узнаю все про студентов, про ваших сотрудников. А они, узнав об этом, возненавидят меня. Что мне останется делать? Опять бежать без оглядки.

— Что-нибудь придумаем, — чуть осевшим голосом произнес профессор, — Найдем отдельную глухую комнату.

— Вы добрый человек, поэтому так говорите.

Виктор скомкал салфетку, швырнул ее на край стола. Встал, прошелся по комнате. Шеленбаум тревожно следил за ним.

— Успокойтесь, Виктор, вы очень возбуждены. Нет безвыходных положений. Ну, а вторая причина какая?

— Вторая? Не надо о ней.

— Мы же были до конца откровенны, — настаивал Шеленбаум.

— Были. Как нормальные люди. — Виктор еще быстрее заходил по комнате. — А я — ненормальный. Я, например, знаю, что в ходе беседы человек не всегда прислушивается к тому, о чем в это время думает другое, низшее «я».

— Не понимаю вас, — признался Шеленбаум.

— Не понимаете? А это вторая причина. — Виктор, поддавшись раздражению, сорвался на крик. — Я слышу не только ваш голос, но и ваши мысли! Теперь понимаете? Я слышу, что вы думаете обо мне!

Он рванулся к дверям.

— Подождите! — остановил его профессор.

— Не могу! — Виктор повернул к нему злое лицо. — Я должен уйти. И Кондаурову вам не удастся позвонить. Вы, уважаемый психолог, сейчас забудете, что я был здесь.

Дверь резко захлопнулась.

У Шеленбаума появилось расстроенно-испуганное выражение на лице, словно его, интеллигента, застали за штопаньем носков. Потом он спросил себя: «О чем это я думал?» И никак не мог вспомнить.

Перед ним возникла жена.

— Ушел твой гость?

— Какой гость? — вышел из задумчивости Шеленбаум. — Никакого гостя не было.

На нелепую шутку мужа она ответила своей:

— О, я забыла, что ты любишь пить чай сразу из двух чашек.

И начала свои неспешные ритуальные движения перед растерянно глядящим на нее мужем.

Глава 18

Чертовщина

Чертовщина, не иначе. Два факта.

12 июля, 14 часов. Управляющий при свидетелях похищает 100 тыс. долларов в своем банке.

12 июля, 14 часов. Управляющий пьет водку с финнами в 250 км от своего банка.

Кондауров перечитывал сообщение сержанта Сомова, заставляя себя поверить изложенному. Но как доходил до слов «пароль „Кондауров“», на белом листке прямо-таки высвечивалась издевательская ухмылка озлобленного остряка или недопившего кретина.

Запросил сводку происшествий: ограбления банков не зафиксировано. Нашел в справочнике банк «Мегаполис».

— Бог миловал, — ответил главный бухгалтер, — Ваши коллеги ошиблись. Управляющий? Он будет через час.

Предчувствие подтверждалось: идиотская шутка. Смять, выбросить сообщение в корзину? Но что-то сдерживало. Так и не понял — одно ли желание поймать мерзавца-писаку? На первой странице большого блокнота выписал наиболее значимое:

«Банк „Мегаполис“»; Пан; Стинг, похожий на обезьяну; Шереметьево; пароль «Кондауров».

Обхватил ладонями виски и начал мысленно выискивать связи между этими словами. Где-то на пересечении линий должен появиться автор. Пусть без имени, без фамилии. Некто, знающий и его, и Пана, и Стинга и, возможно, связанный с банком «Мегаполис».

Прервав на время это занятие, уже кажущееся бесплодным, Кондауров снял телефонную трубку, попросил разыскать старшину Сомова, сообщившего об ограблении, и принести ему все, что есть в информационном центре о Пане и Стинге.

Еще немного поблуждав вокруг пяти злополучных точек, позвонил в Шереметьево знакомому подполковнику. Поболтал о погоде, о новостях и на всякий случай посоветовал обратить внимание на пассажира, схожего с обезьяной, который может вывезти в Женеву крупную сумму валюты.

Опять склонился над блокнотом, вынуждая себя думать. Возникали разные домыслы. Но настолько зыбкие, что никак не укладывались в хотя бы отдаленное подобие версии.

Зазвонил внутренний телефон.

— Кондауров? Докладываю. В Москве шесть старшин милиции Сомовых. Один в больнице, один в командировке, остальные ничего не слышали об ограблении банка «Мегаполис».

— Спасибо. Я так и думал.

Сердито оттолкнул блокнот. Теперь он обязан найти сочинителя, шепнуть ему тихонько: «Пароль „Кондауров“», и надрать уши.

Звонок городского телефона заставил его встрепенуться и замереть, как перед броском в волнующую неизвестность. Говорил управляющий банком «Мегаполис»:

— Вы звонили нам по поводу хищения валюты. Произошло такое, о чем мне хотелось бы рассказать вам лично. Понимаете, какой парадокс: хищения не было, но валюту похитили. Мы в полном недоумении. Если б вы могли к нам приехать!

Кондаурова встретили у входа в банк «Мегаполис» два встревоженных человека — знакомый уже нам крупный мужчина, прилизанный, как рекламный парикмахер начала века, и улыбчивый округлый человечек с тяжеловесным брюшком. Последний представился:

— Максим Максимович. Управляющий.

Они провели Кондаурова в обставленный бархатной мебелью кабинет, усадили за отдельный столик, сервированный для бесед с нужными клиентами.

— Чуть-чуть джинчика, — предложил толстячок.

Кондауров не отказался.

Максим Максимович наполнил нетвердой рукой три рюмки и начал обреченно осипшим голосом:

— История, скажу вам, фантастическая. С ним, — он кивнул на рекламного парикмахера, — мы работаем пять лет. Доверяем друг другу. Два дня я провел с финнами на нашей даче — обговаривали одну взаимовыгодную операцию. Ну, сами понимаете, русская банька, русская водочка. Вот черт, даже не знаю, как рассказывать. Может, ты?