"Расследования Екатерины Петровской и Ко". Компиляция. Книги 1-30 - Татьяна Юрьевна Степанова

Когда она впервые поняла, что происходит, когда перехватила взгляд, каким Олли и Данила обменялись между собой, ей захотелось наплевать на все и уйти из этого дома, но.., ей ведь обещали деньги, ее кормили и одевали, с ней были ласковы, вежливы, и потом, этот вожделенный контракт... Немного найдется ведь провинциальных актрисочек, да к тому же опустившихся и залапанных сукой-судьбой, кому выпадает счастье играть в такой вот дорогой, стильной пьесе!

— Помните всегда, милая Анечка, что в этой роли мечтала выступить сама великая Сара Бернар, — говорил ей на репетициях Верховцев.

Самым странным, вежливым и ласковым в этом гостеприимном доме был именно он — этот длинный Игорь. Человек с аккуратной, несколько девичьей прической — шелковистым, слегка подкрашенным «Блондеколором» каре, человек с такой нежной розовой кожей, носивший белоснежные шелковые рубашки с широкими рукавами, часто страдавший приступами острых болей в позвоночнике, человек, который был настоящим фанатом (она не могла подобрать более точного слова), именно фанатом этого мало теперь кем вспоминаемого писателя Оскара Уайльда.

Однажды она тайком наблюдала за ним в щелку двери, когда он сидел в комнате, называемой Комната Мастера. Там было мало света, много диванов, по стенам лепились какие-то белые плакаты с надписями. И еще там висел портрет Уайльда.

Аня украдкой рассмотрела писателя — красивый мужик. Чувствовалось, что в свое время бабы его любили. Верховцев не отрывал глаз от этого портрета и балдел. Она видела это довольно ясно. Она даже подумала, что он там колется или нюхает какие-то снадобья. Но нет — Верховцев не был наркоманом, эту публику она секла с первого взгляда. Он просто был чудаком, фанатом. Что ж, она знала и фанатов в своей жизни. Как-то даже переспала с фанатом «Наутилуса-Помпилиуса». Он постоянно крутил на магнитофоне песню о том, как кто-то в каком-то подвале резал из себя ремни и молил: «Я хочу быть с тобой!» Фанат возбуждался от этого «я хочу» чрезвычайно — у Ани после их кувырканий просто спина разламывалась.

А эти богатые, они еще и беседовать любили, травили баланду — так, ни о чем. Верховцев, Данила — они частенько сидели по вечерам в гостиной у камина и толковали о том о сем. Иногда выходило даже интересно, когда Верховцев принимался рассказывать об Уайльде, каком-то лорде Альфреде Дугласе и страшном Джеке-Потрошителе. Олли всегда присутствовал при этих рассказах, они ему очень нравились. Но иногда тема бесед была заумной и малопонятной.

— Скука — самая серьезная проблема нашего времени, — говорил Верховцев, задумчиво прихлебывая травяной душистый чай из фигурной фарфоровой чашечки. — От скуки совершается в наше время половина всех безобразий. И если мы хотя бы для самих себя изгоним скуку из этого дома, то это уже будет...

— Будет хорошо, — говорил Данила. — Только на то, чтобы развеять скуку, нужны ба-альшие деньги, Игорек.

— Не только, — возражал Верховцев. — Нужен еще и талант. Ба-аль-шой талант, мой дорогой дружочек. Уметь распорядиться досугом — высшая ступень цивилизации. А уж выбрать по-настоящему изысканное зрелище вообще доступно немногим. Это и раньше мало кому удавалось. Даже такой великий выдумщик, как Нерон, например, и тот порой пасовал перед скукой. Нерон был артистом с неутолимой душой. Ему всегда и все казалось недостаточно интересным. Он жаждал всего нового, алкал стиля и фантазии во всем, тщетно добиваясь гармонии. Отсюда и поджог Рима, и фантастические театрализованные представления, и живые факелы из христиан.

Он был подобен весам: добивался великого равновесия между красотой и отвращением, жестокостью и естественным человеческим любопытством, страхом и состраданием. Ведь все это существует в жизни рядом, неотделимо друг от друга, если внимательно понаблюдать, это станет ясно как день. Жизнь сама по себе не терпит скуки, потому что она крайне разнообразна в своих проявлениях. Надо только уметь видеть.

— Что видеть? — спрашивал Олли.

— Да все. Все, мой мальчик, все, что тебе хочется видеть. И не надо при этом закрывать глаз. В жизни все красиво — даже старость, даже уродство, даже порок. Даже смерть.

При этом он обычно ласково улыбался Анне, если она присутствовала в гостиной при разговоре.

— Разве смерть тореадора на арене не прекрасна? — продолжал он вдохновенно. — А ведь ее втайне ждут тысячи людей, посещающих корриду. А смерть экипажа «Челленджера», взорвавшегося на глазах миллионов телезрителей, наблюдавших за его стартом в космос? Разве она не была божественной? Вспыхнула яркая звезда и погасла — словно бог Фаэтон пролетел на огненной колеснице. А ведь это жизнь, наша повседневная жизнь.

Каждый час, каждый миг в мире умирают люди. Это явление нельзя отрицать, а значит, нельзя и пугаться его. Это просто обычный естественный процесс: вечное обновление всего. Надо суметь увидеть красоту в этой естественности. Увидеть, испытать восторг, и тогда.., тогда не будет никаких страхов, не будет пугать даже собственный печальный и скорбный конец, который все равно рано или поздно придет ко всем нам.

Победить проклятый страх смерти через наблюдение жизни, наблюдение за ее течением, обновлением и ее концом — это сумели одни только люди искусства, его великие мастера. Уайльд был просто самым внимательным и пытливым из них. Он знал, что он делал и для чего.

— Да, но не ты первый это открыл, — говорил Данила с усмешкой, — Кен Рассел, например, давно уже...

Анна замечала, что упоминание имени этого Рассела (это был английский кинорежиссер, как ей объяснила Лели) отчего-то всегда выводило Верховцева из себя.

— Ну, да, да! Он снял фильм по этой пьесе раньше меня. Он о чем-то там догадался! — говорил Игорь возбужденно. — Но это же просто фильм! Пленка! Фальшивка! Разве можно меня упрекать в плагиате?! Это же просто фантом, хотя очень искусный фантом. А я... Я даю своим зрителям не иллюзию, я даю им жизнь такой, какая она есть, была и будет! От которой ничего нельзя ни отнять, ни прибавить. Я даю им почувствовать настоящий и единственный запах жизни. Неповторимый, естественный запах! И не говори мне больше об этом английском дураке!

Анне очень бы хотелось посмотреть какой-нибудь фильм этого Рассела. И как-нибудь потом обозвать его пообиднее в присутствии Верховцева: ее злило то, что киношник доставляет этому ласковому и такому доброму с ней человеку столько неприятностей. Однажды в гостиной она даже увидела видеокассету с его фильмом. Однако Данила тут же забрал ее, сказав, что запись плохая, кассету надо заменить. Больше она Анне так и не попалась.

Она спустилась вниз, прошла на кухню — огромную, сияющую. Такие она