Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

— Ты помнишь, сколько мне лет? — спросил Глеб Ефимович.

— Шестьдесят два года. Но это не совсем то, о чем ты подумал, Глебушка.

— А-а, очень жаль… В таком случае ты в курсе, какие нынче гонорары?

— Не тяни резину, Глеб. Бери такси — и гони.

Через сорок минут он позвонил в дверь. Мы давно не встречались, и я поразился произошедшим в нем переменам. Неунывающий печальник рода человеческого не то чтобы постарел, но как-то усох, стал ниже ростом, и за его вечным черным чемоданчиком и неизменным серым плащом ощутимо втянулся в прихожую шлейф разбитых надежд. Мы на мгновение обнялись и даже потерлись небритыми щеками.

— Она там, Глеб, — большим пальцем я показал себе за спину.

— Кто она-то, старый ты дурак?

— Женщина. Сам увидишь.

— Абортов на дому не делаю, учти.

— Не делаешь, и не надо.

Врачом Мирошник был первоклассным: начинал когда-то на «скорой», потом тридцать лет хирургической практики в институте Вишневского. В своей области достиг предельных высот, но это, что и говорить, наложило специфический отпечаток на его личность. Ко всем своим знакомым он относился как к возможным пациентам, а своих пациентов воспринимал скорее как подопытных кроликов, чем как живых людей. Общаться с ним было всегда поучительно. Сам он, похоже, не был подвержен никаким болезням и твердо намерился умереть от внезапного сердечного удара. Циничное отношение к человеческой жизни забавно смешивалось в нем с приступами совершенно детской стыдливости.

Расспросив Полину о причинах ее недомогания и узнав, что она страдает пулевым ранением в плечо, он посмотрел на меня с укоризной.

— А что такого? — сказал я. — Примета времени. Новое время, новые болезни.

— Что верно, то верно, — согласился Глеб Ефимович. — Среди моих нынешних пациентов пуля — это что-то вроде насморка.

С Полиной он произвел множество манипуляций. Разбинтовал плечо и тщательно обследовал сквозное ранение (два синюшных пятна и темно-кровяные сгустки), приказав Полине не хныкать. Она и не хныкала, а наоборот, томно улыбалась, полностью сохраняя присутствие духа. По-видимому, на нее благотворно подействовали два полных шприца какой-то гадости, которую Глеб Ефимович вкатил ей в вену. Еще он померил давление, послушал легкие, слил кровь из пальца в пробирку, промял живот до самого позвоночника и в конце концов, увлекшись, начал перекатывать ее по кровати, как деревянную чушку, отчего Полина все же слегка попискивала.

— Ты это, Глеб… — не выдержал я.

— Что такое?!

— Может быть, как-то поаккуратней.

После этого замечания он чуть ли не взашей вытурил меня из собственной спальни. На кухне я приготовил все для чаепития, а также выставил на стол резервную бутылку коньяка «Свирь», хотя знал, что Глеб Ефимович не пьет.

Ждать пришлось недолго — с полчаса. Он вышел самодовольный, благодушно потирая руки.

— Ну что ж, Миша, жить будет, поздравляю. Где ты ее подцепил?

— Из приюта взял, из жалости. Подлечу, подкормлю — и на панель.

— Гляди, как бы она тебя не пожалела.

Он взялся сам варить себе кофе, в этом деле никому не доверял. Когда оглядывался от плиты, глазенки посверкивали, как два черных жучка. Я извинился, что потревожил его в выходной.

— Это ничего, — сказал он серьезно. — Хоть повидались. А то… Эх, жизнь! У тебя-то что нового? Кроме нее.

— Вот ты про нее сначала.

— Давай о чем-нибудь другом, а? Твоя-то как семья?

Он допил кофе, понюхал шоколадку, но есть не стал. С семьей у него было все в порядке. По моим сведениям, их у него было три. И все три он нормально обеспечивал, о чем при случае упоминал с гордостью. Собравшись уходить, дал на прощание совет.

— Тебе надо отдохнуть, Миша. Съездить куда-нибудь на природу.

— Почему ты решил?

— У тебя глаза как-то странно бегают. Как у юродивого.

— Они у всех теперь странно бегают. У тебя тоже.

Полина действительно проспала до утра. День я провел в разных пустяках и не заметил, как он кончился. Зато ночью, когда лежал возле нее, обмирая от ее хрипов и стонов, на меня накатило озарение. Сам себе я показался глупой рыбкой, плещущейся в аквариуме и не видящей, что к ней уже подкрался опасный хищник, похожий на Фараона, и занес над гладью воды когтистую лапу. Отождествление с рыбкой произошло в полудреме, но ужас, который охватил меня, был так велик, что в панике я натурально шибанулся о стенку аквариума. Очнулся на полу, больно шмякнувшись задом. Сидел и вертел головой, как ужаленный.

Ужас сжался в комок под сердцем. Я побрел на кухню курить и заодно хлебнул коньяку. Зачем мне все это, думал я, бессмысленно уставясь на плиту. Куда я лезу?

Ответ на эти вопросы был прост, как, в сущности, проста разгадка бытия. Мне встретилась женщина, от которой по доброй воле я не в силах отказаться. Убийственное открытие. Оно переворачивало мое представление о самом себе, а это горько — особенно в преклонные годы. Любовь, влечение, похоть — тут мало что объясняли. Я чувствовал себя нищим, который, по привычке копаясь в мусорном баке, вдруг обнаружил там кейс, набитый банкнотами. Мощное нервное потрясение, почти шок. Взять деньги боязно — чужие, и оставить на месте невозможно. При чем уж тут любовь?

Оценив это литературное сравнение как удачное, я хлопнул еще рюмку. Выключил свет. Предрассветная синева мягко серебрила окно. Коньяк растворил страх, смыл его в кровь.

Показалось, она окликнула. Я вернулся в спальню. Полина лежала с открытыми глазами.

— Бок весь горит, — пожаловалась. — Но я скоро поправлюсь. Мне снилось, я летаю. Это хороший, вещий сон. Нам с тобой, Миша, придется удирать из этой страны.

— А куда?

— В Европу, наверное. Ты был в Европе?

— Да так, проездом, — я положил руку на ее живот, прикрытый одеялом. — Поля, я хочу спросить об очень важной вещи. Только честно ответь, ладно?

— Спрашивай.

— Зачем я тебе понадобился? То есть не так. Почему именно я тебе понадобился? Вот такой, как есть, зачем я тебе?

Я думал, она начнет хитрить или вообще не поймет, о чем речь, но Полина ответила сразу и без обиняков, словно заранее приготовилась:

— Ты нормальный человек, Миша. Умный, серьезный, не злой. Не молодой. Я устала в окружении волков. Я среди них почти сошла с ума. Чтобы прийти в себя, мне нужен именно ты.

— Ты уверена?

— Да, я уверена… Пойди, принеси, пожалуйста, чаю.

Прошло три дня, за которые время утратило свой будничный смысл. Мы вместе спали, ели, смотрели телевизор, спорили, и я отлучался из квартиры только за тем, чтобы прикупить свежих продуктов. Теперь-то я понимаю, что это были поистине счастливые дни.

О Полине я узнал много, но ничего — о ее делах. Пытался допытываться — никакого толку. Да я особенно и не старался: зачем мне? Наша близость, вспыхнувшая подобно болотному светлячку, так же быстро и погаснет. Будет что вспомнить, но не более того. Как я был наивен!

Полина выздоравливала. Боль отступила, жар утих. Я сам делал ей обезболивающие уколы в круглую попочку, пока надобность в них не отпала. На третьи сутки явилась медсестра, присланная Мирошником, и сделала перевязку. Глеб Ефимович сносился со мной по телефону, расспрашивал, давал полезные советы. Суть их была не медицинского, а скорее общечеловеческого свойства. Рассказал поучительную историю про своих приятелей, которых тоже погубили молодые авантюристки. Одного отравили, а другого пустили по миру, при желании я могу с ним познакомиться: он сидит в переходе метро «Новокузнецкая» с красивой коробкой и изображает из себя одноногого беженца. Деньги на нищенскую экипировку занял, естественно, у сердобольного Глеба Ефимовича.

Несколько раз ломился в дверь пьяный инженер Володя, но я не пустил, хотя через щель оделил его еще одной стотысячной купюрой. Володя умолял дать ему «хоть одним глазком поглядеть на кралю», но я пригрозил закрыть кредит, и он удалился расстроенный.

Из этих трех суток, когда буду помирать, вспомню, вероятно, главное: между мной, мужчиной, и Полиной, женщиной, пусть и покалеченной, случались минуты такой душевной открытости, какая бывает, наверное, на необитаемом острове или на дне морском, когда люди уже не чают вернуться в обитаемый мир. У нее был веселый, уступчивый нрав, но как-то так сложилось, что я поддавался ей во всем. Уже в первую ночь мы занялись любовью: хотя она стонала и скрипела зубами, но ничуть не уступала мне в рвении. Стыдно признаться, но в эти дни я потерял счет совокуплениям, порой чувствовал себя взбесившимся сперматозоидом, и для тех, кто не знает, что это такое, скажу: это похоже на смерть. Но не на ту, которая приходит с болезнью, а на ту, которая манит снизу, когда стоишь на балконе выше десятого этажа. Испытал я и ревность, но самого примитивного свойства. Я сознавал, что отдаваться с таким остервенением и охотой, могла только женщина, которая вряд ли успокоится на одном мужчине.