Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

и Царевич, ровно минуту назад вдруг заявивший тусовавшейся у магазина честной компании: «Слабо газануть на милицейском драндулете? Добровольцы есть?..» — этот вот лихо вскочивший в седло тихоня, шало тараща глаза, закричал полгода уже не разговаривавшей с ним Василисе: «У него сейчас тапочки с ног послетают!..» — «А у нас с тобой головы, дурачок! — захохотала в ответ бледная, прильнувшая к его спине подельница. — А ну, подбавь газу!» — «Маньячка!» — «Ты сам маньяк!..»

Каким-то чудом сошло с рук и на этот раз. Отец, правда, слег вскоре после этого случая, слег и больше уже не вставал…

— Слушай, а ведь ты меня тогда удивил, ой как удивил! — покачала головой Василиса. — Ну ладно бы Чмуня или Припадочный, с них станется, но чтобы ты!.. Иванушка, скажи честно, зачем ты этот чертов мотоцикл угнал?

— А ты и не догадалась?.. Сказать тебе кое-что хотел…

— Что ж не сказал-то?

— Не смог… Тогда не смог.

— А сейчас?

— Н-не знаю, не думаю…

— И молодец, и умница, — засмеялась Василиса. — Сейчас это знаешь как в духе времени: ни об чем не думать, ничего не знать?.. А то как задумаешься, как узнаешь!..

— Наоборот.

— Что наоборот?

— Сначала узнаешь, а потом и призадумаешься.

— Тебе видней, сокол ясный. И про меня, поди, тоже информирован? Колечко-то у меня действительно обручальное. Я ведь, стерва, уже дважды замужем побывать успела…

— Слышал, — вздохнул Царевич.

— Капитолина доложила?

— Какая разница?

— Ох, а и впрямь какая, ушастенький ты мой!.. — Василиса легонько дунула на божью коровку. — А чего на наше место пришел?

— Да вроде как попрощаться. Улетаю я в пятницу, Вася…

— Улетаешь… в пятницу… — задумчиво повторила женщина с коротко остриженными темно-бронзовыми волосами. — Куда, если не секрет?

Военный журналист Царевич невесело усмехнулся:

— А если действительно секрет?

— Значит, в Карабах, — тихо сказала Василиса.

Красная, с опознавательными точечками на спине, букашка взобралась наконец на поднятый Василисин палец.

— Ну а вдруг убьют тебя, Иванушка? Так и умрешь, не решившись?

— Ты о чем? — вздрогнул Царевич, еще ниже опуская голову. — Чего не решившись?

— Ну, хотя бы на прощанье поцеловать меня…

Божья коровка нерешительно выпростала крылышки из-под хитиновых футлярчиков.

— Ну же, ну!.. — прошептала Василиса, на чуть, побледневшем лице которой проступили вдруг веснушки.

Ах, ну разве же можно быть такой… соблазнительной?!

…Изумленно-зеленые глазищи Василисы сияли.

— Ай да Царевич! — хрипло, задышанно шептала она. — Вот уж… вот уж не думала, не гадала! Ты что же это со мной сделал, конь вороной?!

Вконец обессиленные, потные, они лежали у самой воды в сдуревшей от запаха таволге. Песчаный склон до самого верха был изрыт ногами, а кукушка, та самая из березовой рощицы кукушка, по чьей милости и случилось это безобразие, все куковала и куковала, заполошенно выскакивая из сломанных ходиков в избушке Бабы Яги.

— Что будем делать, чудище ты ненасытное?

— Не знаю, не знаю…

— Смотри, как губу мне прокусил!

— Прости.

— Нет тебе, извергу, прощения!.. Что дальше-то делать будем? Ко мне нельзя.

— И ко мне… Слушай, времяночка тут одна есть.

— Далеко?

— Дотемна успеем. Пошли?

— Тогда уж поехали. Машина у меня тут неподалеку, в кустиках.

— Ух ты, «мерседес» небось?

— Обижа-аешь!.. Ой, там не надо, щекотно!.. О-о, Боже мой!.. Да кто же это тебя научил такому?

— Васька, а ты с военруком действительно целовалась?

— С Контуженым?! А ты и поверил? Ой, держите меня! О-ой, дурак, ой, дура-ашечка… ой, какой же ты… большо-ой… Ой, не надо, я сама… сама-а…

А когда стемнело, в садовом домике, в сколоченной из горбылей и фанеры покосившейся халупе, до которой они, дважды сменив колесо, добрались наконец на Василисиной «копейке», загудела буржуйка. Багряные жар-птицы метались по низкому, оклеенному пожелтевшими газетами потолку. Тесно прижавшись друг к другу, они лежали на безумно жестком самодельном топчане, двуединые, как сиамские близнецы, удачно прооперированные хирургом и непостижимым образом вдруг повторно сросшиеся.

— …а потом мы с Зинулей Веретенниковой, — шептала Василиса, — потом мы с ней в Афган поехали…

— В Афган?

— Ну, в военный госпиталь, медсестрами. Вот там я, Иванушка, и встретила своего первого мужа. Летун он был. Сережечка мой. Капитан, командир боевой «вертушки»… Помнишь песню такую, хулиганскую: «Мама, я летчика люблю! Мама, я за летчика пойду!..» Вот и пошла… Сгорел он под Кандагаром. «Стингером» сшибли. Месяц и пожили… А потом, после Афгана, я морячкой стала. Нет, честное слово! Корабельной сестрой в БМП. В загранку ходила: на Кубу, в Ливию, в Анголу… Жуть как интересно, только муторно…

— Муторно?

— От слова «мутит». Уж больно укачивало меня, Царевич. Ходила, как беременная мутантка…

— Как кто?

— Да это я так, шучу… Зеленая ходила, как лягушка. Слава Богу, на берег списали. Нашелся там один, чересчур озабоченный…

— Вроде меня?

Василиса поцеловала его в плечо:

— Куда ему до тебя, импотенту несчастному.

— А потом?

Василиса вздохнула:

— А потом, как за ручку дернули…

— За какую еще ручку, Василисушка?

— Ну, за беленькую такую, за фаянсовую. И понеслось по трубам содержимое, как любил говаривать мой незабвенный старпом. В суд он на меня подал…

— Кто?

— Да тот, озабоченный. За нанесение тяжких телесных повреждений… Здоровый такой амбал, под потолок.

— Оправдали?

— Да нет, он сам заявление догадался забрать. Ну посуди, какой он после этого капитан…

— Опять капитан?

— И не говори! Прямо напасть какая-то… И пошла я после БМП прямиком на овощную базу, приемщицей. Через неделю уволилась от греха подальше. Потом была охранницей на складе, экспедитором, инкассатором, тренером по кун-фу… Господи, хочешь верь, хочешь не верь — даже в цирке работала!

— В цирке, в настоящем?!

— В шапито. Там один идиот на «хонде» по вертикальной поверхности носился. Ну а я ему, соответственно, ассистировала. Упал, сломал шею. Так