Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

— Вот и меня, дуру, Эдуард Николаевич заставлял… Господи, всю морду об стол оббила, пока там один другого рожал. А вот про камни и про время мне понравилось…

— Это Екклесиаст!

Авенир торопливо зашуршал страницами.

— Вот, слушайте: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру…»

— Вот-вот! — прошептала Любовь Ивановна, смотревшая на огонь широко раскрытыми влажными глазами. — Время обнимать и время плакать, время умирать и время рождаться заново…

Утром у Царевича подскочила температура. Лоб, на котором ночью сидел такой с виду симпатичный светлячок, пылал, синюшные губы обметала простуда.

— Господи, только воспаления легких и не хватало! — испугалась менявшая компресс Василиса. — Слышите, доктор, он опять не по-русски бредит!..

— У него, Любовь Ивановна, ретроградная амнезия. Проще говоря, потеря памяти, — вполголоса объяснил озабоченный майор Костромин. — Это штука хитрая, совершенно непредсказуемая. Я тут, признаться, не специалист. А вот хрипы в бронхах, вот они мне категорически не нравятся… В общем, антибиотики нужны. И срочно…

У охранявшего кошару «духа» была рация. Вот по ней Василиса и связалась с полковником Борзоевым.

— Слушайте, — с трудом сдерживаясь, сказала она, — тут нас тридцать с лишком грязных русских свиней на пятнадцати квадратных метрах без крыши. Спим на земле. Жрем траву, корни, кору. Воду пьем из лужи. Вы же, кажется, говорили, что Царевич ваш друг?

— Кажется, говорил. А в чем дело, женщина? — стало слышно, как Большой Беслан, находившийся где-то внизу, в ущелье, тяжело дышит в микрофон. — Говори же, я слушаю тебя.

— Эдуард Николаевич болен. Нужны лекарства. — Она все-таки не выдержала, сорвалась. — Вы понимаете, он при смерти, он умирает!

Там, где находился полковник Борзоев, отчетливо застучали выстрелы.

— Все мы в каком-то смысле при смерти, женщина, — не повышая голоса, ответил наконец Большой Беслан. — Всё вокруг при смерти, женщина: Россия, Чечня, мой сын Амир, твой Царевич. Слушай, что я тебе скажу: Эдуарда таблетки уже не спасут. Ему нужно лежать в клинике, в хорошей, дорогой, европейской клинике. Ты любишь моего кунака?

— Люблю, — как зачарованная, сказала Василиса.

— Так вот, если ты действительно любишь Царевича, любишь его стихи, любишь русскую поэзию, женщина, приезжай ко мне, и мы поговорим на эту тему. Ночью приезжай, когда стрелять перестанут. Приедешь?

— Слушай, знаешь кто ты?! Ты… ты зверь.

— Я пришлю за тобой машину, женщина. Когда будешь проезжать моих часовых, так и скажи им: «Я еду к Зверю».

Примерно месяц спустя, когда все самое страшное было уже позади, Зинуля Веретенникова, единственная, кому Василиса рассказала, как все было на самом деле, даже она, Зинуля, все с полуслова понимавшая прежде ее подруга, отшатнувшись, ахнула:

— И ты поехала?! Ты легла с этим волчарой в постель?!

И Василиса, моя гордая и сильная Василиса Прекрасная, опустив голову, тихо в ответ сказала:

— А я бы тогда ради Эдика не то что в чужую постель, я бы живой в гроб легла…

Господи Иисусе Христе Сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных!..

Рдело в рюмочках недопитое бабье винцо.

— Нет, ты извини, но это просто в голове не укладывается, — нервно затягиваясь сигаретой, продолжала недоумевать Зинуля. — Да это же враг, ты понимаешь, дрянь ты этакая: это вражина, душман!..

— Я тебе больше скажу, — горько улыбнувшись, доконала подругу Василиса. — Мы ведь с майором Костроминым его сыну Амиру — мы ведь ему операцию сделали, спасли его…

— Ну да, ну да! — шумно выпустив дым, сказала медсестра Веретенникова. — Вот это очень даже по-нашему, по-русски: над нами измываются, нас насилуют, а мы, придурочные, свято соблюдая клятву Гиппократа, спасаем их выродков… Э-хе-хе!.. Ты еще мне скажи, что залетела от этого гада!..

И к ужасу подруги, Василиса, глядя своими шальными зелеными глазищами куда-то мимо нее, вдаль, тихо-тихо сказала:

— Очень даже похоже на это…

— Да ты что, совсем уже спятила, идиотка Достоевская?!

Большой Беслан был на редкость здоровым человеком. Он не употреблял алкоголя, не курил, не принимал наркотики. Водился за ним один-единственный грешок, довольно-таки редкий, можно сказать почти антикварный, и совершенно для окружающих безобидный: Беслан Хаджимурадович, еще сидючи в мордовских лагерях, пристрастился нюхать табак. В первых числах августа, отведав понюшку крепчайшего, смешанного чуть ли не с порошком ядовитой чемерицы зелья, полковник Борзоев несколько раз подряд чихнул и, трубно высморкавшись в платок, спросил стоявшую в дверях Василису:

— Знаешь, к чему это, когда чеченец чихает в пятницу? К тому, что в субботу воины Аллаха отобьют у неверных Грозный!

Василиса вздрогнула:

— Неправда! Ты опять врешь, врешь!..

В ту, первую ночь он уже под утро, зевнув, сказал ей: «Отпущу, обязательно отпущу тебя, женщина. Вот возьмем Грозный, и займусь этим вопросом». В душе у Василисы тогда все так и оборвалось: «Ну вот и обманул! Как тот волк во сне, околпачил меня, идиотку! Это бабу доверчивую можно взять, а такой городище с Ханкалой, с блокпостами… Га-ад, зверюга!..»

— Га-аа! — сверкнул зубами сидевший на постели Беслан. — Не веришь?! Вот и зря. Когда правоверный хочет, он, как в песне Дунаевского, всего добьется!.. Я опять хочу тебя, красавица. Иди сюда!..

7 августа вечером Марха крикнула ей в сарай, куда они с Царевичем вот уже две недели как вернулись:

— Эй, рускам бляд, иды — палкомнык завот, чечены Грозным псялы!.. Тфу!..

Большой Беслан в военном камуфляже, в берете с волком на эмблемке ждал Василису за празднично убранным столом.

— Люба, а ты подумала, как повезешь Эдуарда? — не здороваясь, спросил полковник Борзоев.

В глазах у Василисы потемнело. Чтобы не упасть, она прислонилась плечом