Предчувствие смуты - Борис Михайлович Яроцкий

И он не простился.

Холодной дождливой ночью он сел на проходящий пассажирский поезд; расслабившись, весь день отсыпался и вечером был уже в Киеве. Задерживаться в столице не было надобности. Посмотрел расписание поездов. Львовский пассажирский отошел недавно, следующий будет рано утром.

Вспомнил Зенон Мартынович, что он еще не ужинал. Направился в ресторан. Заказал рассольник и графинчик «Киевской з перцем».

Билет был в кармане. Вытащил было мобильник (до вчерашнего дня мобильник был заблокирован, конечно, не без участия Шпехты), чтобы сообщить Варнаве Генриховичу о своем скором возвращении.

«А стоит ли сообщать?» — подумал нехотя. Торопиться во Львов не хотелось. Зенон Мартынович все еще испытывал блаженство от посещения Восточной Украины.

Впервые в чужом краю он почувствовал, что здесь ему по-домашнему уютно. Это было, как струя свежего воздуха, что залетела в голову и продула мозги. Теперь он мог трезво судить, какова на востоке страны обстановка. Сам собой напрашивался ответ, волновавший Шпехту, а заодно и его, Гуменюка: с кем будет Украина?

Себе Зенон Мартынович ответил: будет, конечно же, с народом, который не видит большой разницы между украинцами и русскими. На северо-востоке Причерноморья люди легко соглашаются быть и русскими, и украинцами, в жилах у них течет и доля неславянской крови. Значит, секрет тут не в принадлежности к той или иной нации. А в чем же?..

Нужно будет организовать свои мысли и потолковать на эту тему с Варнавой Генриховичем. Нам, украинцам, хватит собачиться, доказывать друг другу и всему миру, часто с ножом и удавкой, кто из нас, украинцев, чистокровней…

Перед глазами, как изваяние гениального зодчего, стояла Валентина Леонидовна. Ее лик он видел в католическом соборе Святого Юра на иконе. На обозрение была выставлена мадонна с удивительно нежными глазами этой слобожанской женщины.

Загадал себе: «Приеду, еще раз зайду в собор Святого Юра, посмотрю икону. Не с ее ли прабабки рисовал художник эту славянскую красавицу? Но почему тогда ее правнучка очутилась в южнорусской степи, недалеко от Дона? Не там ли путивльский князь Игорь оставил свое войско? Что это за степь такая? Кто приходит туда, остается без войска. Даже в последнюю войну генералы дуче оставили своих солдат под Воронежем, а фюрер отдал свою армию в этой же степи на берегу Волги… Зато земля какая родючая! Может, от того, что так щедро полита кровью?..»

Для себя Зенон Мартынович делал открытие за открытием. «Приеду — расскажу друзьям». Но понравится ли это его друзьям в той же Польше?..

До отхода поезда было время. В привокзальном ресторане он сидел, предаваясь размышлениям. После рюмки обжигающей «Киевской з перцем» в наваристом рассольнике он ловил крупные зеленые маслины. Спрашивал себя: «Растут ли такие маслины на востоке Украины?» Почему он, будучи на Слобожанщине, не поинтересовался?

Мысли были о Валентине Леонидовне. Вспомнил, как в далекой молодости, во Львове, в гарнизонной гостинице, эта женщина, очарованная мужской силой заказного донора, страстно ему шептала: «Мыленький, давай поженимся. Я брошу все… хату, пустопорожнего мужа. От него детей никогда не будет». На скрипучей казенной койке она призналась, что замуж выскочила, потому что настаивали родичи: вот, мол, доля твоя — Алексей Романович, он хоть и сморчок, а все-таки — начальство, колхозом правит… Коль он сватается — выходи, больше тут не за кого — район животноводческий, одни нудные скотники… Правда, специалисты приезжают, их направляют по распределению. Но у каждого где-то есть семья… И ведут себя достойно. А ее сморчок — ни капли гордости: гнется перед вышестоящим начальством, как лозинка. А это же мерзко! Разве такого полюбишь?

Она хочела любить высокого, красивого и чтоб водку не жрал… Слишком многого она хотела… «В глухомани кого любить? — спрашивала она донора. — Мне приятно, что ты трезвый…»

(Не ведала она, что доноров отбирали из числа мужчин средних лет, непьющих, совершенно здоровых. В те годы ее донор был именно таким.)

И еще он запомнил, на что Валентина Леонидовна намекала. Она себя предлагала в жены, а не в любовницы. «Я тебя чувствую, — горячо шептала она, — ты не такой, как все… Я тебе подхожу? А ты — ты меня чувствуешь?..»

Ничего он тогда не чувствовал. Он на ней зарабатывал деньги…

Позже были и другие женщины. Много других. Но запомнилась эта — из слобожанского села Сиротино… Он для нее был просто донор. В семидесятые годы двадцатого века профессия «донор» только входила в моду. Власть официально осуждала такой способ демографической стабильности, а неофициально его придерживаются все народы мира. Украина — не исключение.

12

Перед Старобельском, у развилки дорог на Луганск, Илья напомнил:

— Командир, пора номера менять.

— Пора, — согласился Микола, не отрывая взгляда от мокрого, слепившего глаза асфальта.

Дорога, хоть и считается магистральной, — колдобина на колдобине. Гроб на ухабах подпрыгивал. Прибитая тонкими гвоздями крышка не выдержала тряски, сползла набок, обнажилось молодое худощавое лицо, покрытое густой рыжей щетиной; на левой, дырявой щеке мраморно белела перебитая челюсть, и на ней — белые черви, как промытые рисовые зерна. Заморозка не помогала. Еще сутки терпения — и от трупа нужно будет избавиться, иначе приторно-сладкий трупный запах выдавит все внутренности.

Илья матерился, проклинал свой заработок. Предлагал: в крайнем случае, если дальше станет невмоготу, труп вместе с гробом, не доезжая до украинской границы, спихнуть в глубокую промоину — пусть остается в России.

Но старшим был не Илья Пунтус, а Микола Перевышко. Гуменюк его предупредил: убитого должна похоронить родня, и не где-нибудь, а во Львове, на Лычаковском кладбище, в старом семейном склепе, где покоится родоначальник шляхетского рода. Его здравствующая родня, согласно договоренности, выкупит Соломию из чеченского плена. Торги намечены в Лондоне. Там постоянно находится представитель Ичкерии.

В этой истории было много туману, но Микола искренне верил Гуменюку: тот, что ему обещал, исправно выполнял. И Микола внушил себе (Соломия нашептала): если такому легиню не верить, то кому же тогда верить?

Напарники крепились из последних сил. Усталость свинцовой тяжестью давила тело. Но не все было плохо. Сделано главное — благополучно пересекли границу и еще двести километров гнали с выключенными фарами — опасались, чтоб не засекли пограничники. Если засекут, пусть гадают, откуда машина в пограничной зоне. Останавливаться нельзя, и двести километров в потоках ливня мчались, словно уходили от погони.

Получилось, как на фронте. Подбадривая себя и безбожно перевирая слова, Илья тихо мурлыкал: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бабенка любая…»

С обширного косогора спустились