Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

вспорото… И самое, самое поразительное — ты не поверишь! — практически ничего не пропало! Даже драгоценности Надежды Захаровны — у нее были просто замечательные, уникальные вещи, — даже они почему-то не заинтересовали преступников. На полу валялись бриллианты, Беслан!.. Значит… значит, искали эти мерзавцы что-то другое!.. Боже, но что, что?.. Ума не приложу!

— Может быть, ту безделушку, которую ты и сам, дорогой друг, насколько мне известно, ищешь?

Слова эти, негромко произнесенные Большим Бесланом, произвели на гостя самое неожиданное впечатление. Глаза его заметались, рука дрогнула, лоб вспотел.

— Что… что ты имеешь в виду? — стряхивая пролитый на брюки чай, пробормотал Князь. — Безделушка? Какая еще безде…

— Амулет Калиостро, дорогой. Или, если хочешь, печать Пелегрини, — задумчиво поглаживая бороду, сказал Беслан.

Некоторое время гость растерянно шаркал по колену ладонью. Наконец он поднял голову и, усмехнувшись, сказал:

— У тебя классная разведка, Зверь… Я действительно интересуюсь этой вещицей, действительно ищу ее… И давно. Очень-очень давно… Она у тебя?

— О нет. Но кое-что слышал о ней.

— А я… я, Беслан, однажды, ты не поверишь, держал ее в руках. Совсем, правда, недолго, каких-нибудь пару секунд…

— В квартире коллекционера, когда тебя взяли, брат?

Экс-Барончик словно бы не расслышал.

— Я взял ее в кулак, вот в этот, в левый, — глядя на растопыренную пятерню, пробормотал он. — Камень был теплый, почти горячий, и ты знаешь, Беслан, он гудел, как электробритва. Я подержал его в руке — именно так и можно определить его подлинность, — я стиснул камень Калиостро вот этой самой рукой и, безусловно удостоверясь, вернул талисман его тогдашнему владельцу. Только так уж получилось, что вместо Мфусианского чертову вещицу — ты ведь, должно быть, знаешь, что она имеет свойство выкидывать всяческие фокусы! — вместо несчастного Кирилла амулет взял у меня какой-то странный, непонятно откуда взявшийся в квартире макаронник в лиловой сутане… А потом, как тебе известно, началась несусветная стрельба… Дикие крики, кровь!.. Ужас, у-ужас!.. Клянусь, я не убивал до этого, а тут… а тут — сразу два трупа…

Гость спрятал в ладонях свое большое потное лицо.

«Тала-ант! Ах, какой талант пропадает! — восхитился про себя полковник Борзоев. — Смоктуновский! Луи де Фюнес!.. Какая натуральность, какой колорит!.. Нет, ну кого же он все-таки мне напоминает в этом новом своем обличии? Турка Демиреля?.. Московского банкира Березовского?.. Стоп-стоп!.. Ах, да поднимите же лицо, любезнейший!.. Вот так… еще выше!.. О Аллах, как же я раньше-то! Ведь ему бы только усики под нос да пенсне — и вылитый Лаврентий Павлович Берия!.. Или — Маленков?..»

Беслан Хаджимурадович поежился.

— Что такое, в чем дело дорогой? — участливо вопросил его снова ставший похожим на французского комика собеседник. — Я тебе испортил настроение?.. Ничего-ничего, сейчас мы немножко поправим положение!..

Да ведь и было чем!

Щелкнули замочки обшарпанного чемоданчика, и дорогой гость, с риском для жизни везший его аж через три государственные границы, с грустью в голосе сказал:

— Пиши расписочку, дорогой. Тут ровно семьсот пятьдесят тысяч баксов…

После завтрака полевой командир Борзоев водил столичного эмиссара по территории временной дислокации отряда. Были показаны в полный профиль отрытые окопы, блиндажи, капониры, в которых стояла новехонькая боевая техника: три БМП, танк Т-80 и установка «Град».

Играла гармонь, захлебываясь от счастья, взборматывали бубны.

— Аллах акбар! — вскидывая кулаки, кричали гостю бородатые моджахеды.

На берегу неширокого быстрого ручья — вода в нем была нефритово-зеленая, шумная, пенистая — московский гость, повосторгавшись стерильно чистым, воистину горным воздухом, неожиданно спросил:

— Скажи, дорогой, к тебе не приезжала журналистка Пашковская?

— Пашковская? — поднял брови Большой Беслан. — В первый раз слышу.

— А у тебя разве нет пленного по фамилии Царевич?

Полковник Борзоев пристально посмотрел на лысого одышливого толстячка.

— Клянусь бородой пророка Мохаммада, такого пленного у меня никогда не было.

— А я слышал…

— У тебя ненадежные информаторы, брат.

Солнце уже поднялось из-за гор. Оно еще не пекло, а лишь слепило и грело, и Князь, у которого с утра ныл зуб, подставив ему щеку, зажмурился.

Брызгая, билась о камни вода, утробно погромыхивали невидимые в нефритовой глубине булыжники. Вот так же тяжело и гулко ворочались мысли в лысой, напряженно наморщившейся голове.

Тот, кого прежде звали Ашотом Акоповичем, задумался так глубоко, что не сразу понял, что случилось.

— А-а?! В чем дело? — испуганно вздрогнул он, когда автоматные очереди зазвучали где-то совсем рядом, за кустами.

— Спокойствие, дорогой! — засмеялся Большой Беслан. — Это всего лишь салют в честь долгожданного гостя! Мои моджахеддины ликуют, Князь!

«Врешь, гад, это по беркуту они стреляют!» — глядя в синее горное небо, подумал про себя гость.

На обратном пути, когда шли мимо выстроенных в ряд по линеечке командирских джипов, лысый пузан в мятом сером костюмчике как бы между прочим спросил полковника Борзоева:

— Как мой джип «гранд-чероки», что поделывает его лихой наездник?

Тень не убитой еще птицы промелькнула по траве и по лицу бородатого красавца в черкеске. Глаза его потухли, ослепительная улыбка померкла.

— Мой сын Амир погиб во славу Аллаха, брат, — сказал полевой командир, провожая взором пролетевшего мимо беркута.

— Погиб?!

Нет, это был не возглас удивления, это был крик существа, до глубины души пораженного, захваченного отчаянием врасплох. Лицо Князя нехорошо посерело, челюсть обвисла.

— То есть… то есть как погиб? — с трудом переведя дух, выговорил наконец он. — Когда, где, при каких обстоятельствах?

Большой Беслан с нескрываемым интересом воззрился на схватившегося за сердце гостя.

— Это случилось неделю назад в Стамбуле…

— В Стамбуле, — эхом отозвался Князь.

— И вот ведь что любопытно, брат: мой сын погиб от руки некоего таинственного итальянца в длинной лиловой сутане. Его звали синьор Армандо…

— Мефистози?! — пошатнувшись, прошептал потрясенный гость.

На этот раз ни о каком актерстве не было и речи. Через пять минут прилетевшего из Москвы господина бережно уложили на кушетку в командирской палатке.

Это был самый настоящий сердечный приступ.

— Беслан, — белыми от боли губами вымолвил закативший глаза