Геннадий Мельников - Гром и молния

— Не…ет, дорогуша! Так не получится.

— Это почему же?

— Да потому, что ты столько натворил, что никакой срок наказания подобрать для тебя не представляет возможности.

Я взорвался:

— Это ты! Ты натворил! А не я!

— Пойди докажи, — снова хмыкнул Хозяин.

— И пойду! Завтра же в милицию! Там поймут!

— Да хоть сейчас иди, — Хозяин моего тела потянулся и зевнул, — сразу же попадешь в психиатричку, где тебе отремонтируют мозги.

Остальное я помню смутно. Помню, что мне стало худо, и я едва успел выскочить во двор, помню, как звякал цепью волкодав, как светилась изнутри обтянутая пленкой теплица, в которой расплывчатыми силуэтами маячили фигуры Дин Рида и Мухомора, как хлопал меня по плечу Хозяин, подталкивая к крыльцу. Затем провал в памяти…

Очнулся на диване, рядом Мухомор и Дин Рид. Синеватый полумрак — смотрим телевизор. Хозяин закрывает окно: с Волги подул ветер, унося в пойму мириады комаров и остужая жилье.

И в тот же час будто смена слайда — яркий свет вспыхнувшей люстры и двое в милицейской форме у двери.

— Здравствуй, — сказал один из них, обращаясь к Хозяину, — как видишь, выжил… плохо бил.

Я видел, как у Хозяина моего тела отвисли челюсть и бледнели скулы, затем рывок… звон разбитой люстры, темнота, но сразу же комната дважды коротко вспыхнула от гулких выстрелов.

Я вскочил. И в этот момент мне будто бы воткнули в спину раскаленный прут арматуры…

Трое суток я пролежал в реанимации, одиннадцать в палате для тяжелобольных, почти месяц среди выздоравливающих.

Выписали меня солнечным утром, в кабинете главврача ветер шевелил оранжевые занавески в открытом окне. Во дворе меня ждала черная «Волга» и три товарища в штатском, один из которых уже наведывался ко мне последние две недели.

В результате следствия было установлено, что ранее судимый муж Куклы совместно с Хозяином моего тела, Мухомором и Дин Ридом организовали посредническое звено между браконьерами и дельцами из ресторанов города. Позже в их сферу деятельности вошли работники автосервиса.

Во время одной из операций, когда в багажнике «Жигулей» было около сорока килограммов осетровой икры, машиной заинтересовался участковый Средней Ахтубы. После бесполезных уговоров, попыток подкупа, муж Куклы ударил участкового ножом, а затем, озверев от крови, нанес еще восемь ударов. Тело отволокли с дороги в камыши сухого ерика и там бросили. И только по чистой случайности участкового обнаружили на следующее утро мальчишки, идущие на рыбалку. Он был еще жив…

Опьяненные безнаказанностью, бешеными деньгами, алкоголем, преступники уже не могли ни перед чем остановиться. И буквально через две недели ими был убит инспектор рыбнадзора. Ему проломил голову разводным ключом Хозяин моего тела.

Таковы выдержки из речи прокурора.

Суд приговорил: Мухомора и Дин Рида к двенадцати годам лишения свободы, нескольких браконьеров, работников ресторанов и автосервиса к различным срокам от года до пяти, меня же к высшей мере наказания. Хозяин моего тела был убит при оказании вооруженного сопротивления.

Еще на стадии следствия я рассказал своему защитнику про молнию… И на следующий день был направлен на экспертизу. Врачи признали меня вменяемым.

У меня произошел срыв (что-то вроде истерики, умопомрачения), я катался по бетонному полу камеры, бросался на решетку окна, меня привязывали к койке, вызывали врача, но затем на меня нашло такое безразличие ко всему, такое спокойствие, какое вероятно наступает у людей, достигших крайней черты, за которой уже наступает отупение и деградация личности. Подавать прошение о помиловании я отказался.

Я не знал, как быстро приговор приводится в исполнение, но когда в камеру впустили моего защитника, почувствовал, что это последний его визит. Он еще раз пытался уговорить меня подать прошение, но видно было, что он и сам понимал бесполезность этого мероприятия, а когда спросил: «Что я могу для вас лично сделать?», я, совсем некстати, вспомнил про щенка и попросил защитника куда-нибудь его пристроить, если он еще не сдох в запертой квартире. «С ним все в порядке, — слегка улыбнулся защитник, — его, когда был обыск в вашей квартире, взяла девочка с третьего этажа». Я понял, что это моя дочь… И напоминание о ней будто сбросило пелену с моих глаз.

Я попросил у защитника бумагу и ручку и, вероятно, поставил его в трудное положение: «Мне нужно уточнить», — сказал он и на десять минут вышел из камеры. Возвратившись, он выложил мне на стол из своей кожаной папки несколько листов плотной бумаги и шариковую ручку.

— Есть ли у меня время, хотя бы до утра? — спросил я его. Он кивнул. — Тогда зайдите, пожалуйста, завтра.

Утром я передал ему два, исписанных с обеих сторон листа.

— Кому передать? — спросил меня бывший мой защитник.

— Девочке, которая взяла собачку…

«Здравствуй, Лера! Ты не можешь себе представить, как трудно дается мне начало письма. Я передумал несколько вариантов, но так и не остановился ни на одном и начинаю писать без определенного плана, надеясь только на озарение.

Ты уже, вероятно, по почерку начинаешь догадываться, но ради бога, дорогая моя! — не пугайся. Ведь почерк можно подделать. Не правда ли? Ты уже успокоилась? Ну и хорошо. Будем считать, что это письмо я написал из четвертого измерения (помнишь, о нем у нас с тобою был долгий разговор еще в твоем пятом классе?). А еще, когда умерла тетя Галя, мы говорили о том, что мертвые не знают, что они умерли. Ты у меня умница и, конечно, сообразишь, что я не мог предвидеть свою смерть от шаровой молнии, значит, письмо написано после того, как все случилось. И снова прошу тебя, моя милая, не волнуйся! Здесь нет никакой чертовщины, мистики, здесь какая-то еще не изученная закономерность природы, в которой завертелся, как в водовороте, твой отец. Я еще в этом сам не разобрался, да и сомневаюсь, что когда-либо разберусь, а кроме того, у меня уже нет для этого времени…

Тебе вручит мое письмо защитник, и он разъяснит (я его об этом просил) о моей версии шаровой молнии — вернее, не разъяснит, а просто сообщит, а тебе уж делать выводы, Лера.

Мой защитник в эту версию ни капли не верит (я тоже не поверил бы на его месте), и мне ничего не остается, как обратиться к твоей памяти…

Когда тебя впервые привезли на море, тебе было около двух лет, в тот жаркий август на побережье ветром нанесло тучи божьих коровок. Миллионы их выбрасывало волною, и на песке, вдоль всего берега, образовался необычный пестрый валик. Божьи коровки носились вокруг, садились на тело и больно кусали…

«Бармалея» Чуковского ты знала наизусть, и, наверное, еще сейчас чувствуешь холодок в груди, когда случайно тебе на ум придут слова: «Таня с Ваней задрожали, Бармалея увидали»…

А помнишь, как ты плакала, когда осознала, что растешь? «Не хочу быть взрослой», — канючила ты, растирая слезы…

В детском саде ты нашла в песке пятнадцать копеек, принесла домой, а мама накричала на тебя, подумав, что ты взяла их у кого-то из детей, и тебе так стало обидно, что помнишь это ты до сих пор…

Твоими любимыми игрушками была кукла Катя, которой ты сама шила халатики, трусики, маечки, и пластмассовый медвежонок, у которого бегающие глаза-пуговицы после купания в море прилипали к прозрачной пленке, и он косоглазил…

Когда в восьмом классе твоя подружка, воспользовавшись, что никого не было, поставила тебе в тетради с сочинением две лишние запятые, за что ты, вместо ожидаемой пятерки, получила четверку, ты плакала не от того, что снизили тебе оценку, а что потеряла подругу…

Когда мы с тобою после трехчасового восхождения на прибрежный хребет оказались на одной из его вершин, то увидели шест, воткнутый в щель между камнями, и этот шест был увешан разноцветными лоскутами, веревочками, шнурками — своего рода «вымпелами», оставленными представителями неугомонного племени туристов. На обратном пути ты нарвала полевых цветов для мамы, которая ждала нас внизу, но ты забыла букет у дерева, возле которого мы фотографировались.

Когда ты закончила шесть классов, мы отдыхали недалеко от станицы Благовещенской в пластмассовом домике. У нас перегорела лампочка, запасных не оказалось, и мы жгли ароматизированные свечи и играли в «морской бой».

А как я тебе в четвертом классе нарисовал негритянку и подписал «О, ОбВоНА!» — это чтобы ты лучше запомнила предлоги.

Ты два раза перечитывала «Полную переделку» и, чтобы ты не предприняла третий заход, мне пришлось спрятать книгу в серванте за коробкой фотоаппарата, она и сейчас там лежит. Так же лежит во встроенном шкафу, где у меня инструменты, кусок дощечки с ввернутым в нее шурупом — это мы в свое время изучали по физике правило буравчика…

Лера, я не знаю, на что я надеюсь, зачем тебе пишу. Прошу тебя — не показывай это письмо маме: ты ведь знаешь, какая у нее ранимая психика».