"Расследования Екатерины Петровской и Ко". Компиляция. Книги 1-30 - Татьяна Юрьевна Степанова

— Да. — Верховцев убедил себя, что так оно и было, и ему хотелось убедить художника. — Да.

— Но Уайльда никто не может упрекнуть в жестокости! — воскликнул Гиберти.

— Разве жизнь может быть жестока? — Верховцев в изнеможении опустился на ковер. — Разве это не ваши слова?

— Да-да, несомненно, но... — Гиберти сумасшедшими глазами, в которых метались страх и восторг, оглядел Зал Мистерий. — Но этого просто не может быть! Я не верю самому себе!

— Но это было. И прошло. Новое ощущение в копилку опыта жизни. Новый стимул ее. Вы удивлены, синьор Анджелико?

— Да, мой друг. Да! Вы поразили меня. Это не то слово, какое я хотел бы сказать. Это слишком тусклое слово для выражения моих чувств. Вы...

— Не я. — Верховцев снял с головы тиару. — Я только раб Мастера, черный невольник в серебряном ошейнике. Он создал это. Он сказал, Оскар О'Флаэрти Уайльд: «Я изменил души людей и облик вещей. Все, что я делал, изумляло. Я взял пьесу, самую ее объективную форму, какая известна искусству, и сделал из нее средство выражения глубоко личного, что есть во мне. Я наделил ее новой красотой. Я пробудил воображение своего века». Это все он, Оскар О'Флаэрти Уайльд.

— Он. — Гиберти закрыл глаза. Смуглая подагрическая рука его впилась в валик дивана. — Он был дьявол, ваш Уайльд, это комплимент, заметьте. И вы дьявол. Очень молодой, очень обаятельный. Дьявол.

— Так пчелы прилетят ко мне? — тихо спросил Верховцев.

Гиберти кивнул. Через день он покинул Москву, а за два часа перед отлетом его секретарь привез в особняк в Холодном переулке подарок для синьора Верховцева. В сафьяновом футляре лежал акварельный рисунок Гиберти:

«Лорд Альфред Дуглас в роли...»

Да-да, в той самой роли, столь талантливо снова исполненной Олли и той нежной белокурой девочкой, говорившей со смешным оканьем по-волжски, которая так поразила его. Первоначальная стоимость рисунка, как узнал впоследствии Данила по просьбе Верховцева, по оценке аукциона Кристи, равнялась двумстам тысячам долларов.

Почин был сделан: первая пчела принесла первый мед. И он на вкус казался и сладок и горек. Это и было начало всего. Гиберти имел в Европе множество друзей. И они проявили не более здравого смысла и не менее любопытства, чем создатель «Совокупления в Эдеме». Можно было заводить картотеку, ждать заказов на места в зрительном зале.

Они вскоре последовали. Господин Ямамото — автомобильный король из Страны восходящего солнца — был не первым, кто хотел увидеть все от начала до конца. Не первым и не последним... Даст Бог, не последним. Даст Бог. «Не кощунствуй, — оборвал себя Верховцев. — Не Бог, а...»

Тут в зале зажегся свет. Первое действие «Волшебной флейты» кончилось, наступил антракт. Мимо их ложи прошла стройная шатенка в открытом белом платье с ниткой жемчуга на шее. Она в упор смотрела на Данилу. Глаза ее сияли. Данила наклонился к Олли и нежно поцеловал его в губы прямо на ее глазах. Шатенка резко отвернулась. Ее лоб, щеки, шея под жемчужным колье стали клюквенного цвета. В оркестровой яме кто-то настраивал виолончель.

Глава 21

ГОЛОВА КРЕСТИТЕЛЯ

Все воскресенье Катя отдыхала: нежилась в ванне, лежала на диване, с наслаждением перелистывая свою любимейшую книгу: «Наполеон Бонапарт. Воспоминания».

Кравченко, явившийся из спортивного зала, бросил хмурый взгляд на книгу — готово дело, приступ меланхолии, или, как он говаривал, девичий бонапартизм. Он от всей души ненавидел и эту книгу, и это Катино состояние души. «И кто ей только вбил в голову, что она сможет написать роман о Наполеоне? Какой идиот впервые обнадежил ее, что она станет писательницей? — думал он тоскливо. — Как начались эти литературные бредни, у нас с ней все вкривь и вкось поехало...»

— Кать...

— Что?

— Ты в тот магазин на Кузнецком пока не лезь. Я сам на него сначала погляжу, — предупредил он. Надо ведь было хоть что-то сказать! Молчание становилось тягостным.

— Хорошо. — Она подняла голову от книги, улыбнулась вроде ласково, а глаза — пустые, нездешние. Там она, в Египте, со своим треклятым Бонапартом... Кравченко в сердцах швырнул на стул махровое полотенце, вытащенное им из сумки.

— Ты работать сегодня будешь, да? — Он старался, чтобы его голос звучал как можно более равнодушно.

— Мне хочется кое-что почитать. — Она снова углубилась в книгу. — И подумать.

— Ладно, думайте, шевелите мозгами, мисс. Мне все равно отъехать надо. К отцу заскочить. — Кравченко рывком застегнул «молнию» на кожаной «мотоциклетной» куртке. — Ну, в общем.., я тебе позвоню в понедельник насчет этого портного.

— Хорошо. — Она даже не подняла головы. Кравченко покинул ее квартиру, стараясь не хлопать дверью. Он не терпел, когда она предпочитала ему других — даже этого бумажного Бонапарта.

А Катя отдыхала и сердцем, и душой. Когда Кравченко ушел, она достала из книжного шкафа маленький портрет в деревянной рамке и положила его перед собой: «Портрет императора».

Вадька злился, когда она его разглядывала... Да... Одиночество... Одиночество ей просто необходимо. Если иногда не будет полного, абсолютного одиночества, ее жизнь превратится в сущий ад. Она вспомнила строки стихотворения, поразившие ее точностью отражения того душевного состояния, которое порой накатывало на нее вроде бы ниоткуда: «Глазами с Бонапартова портрета уязвлена...» Другие в шестнадцать лет влюбляются в киноактеров, а она.., ее вот угораздило влюбиться в императора французов, да так, что... Уязвлена... Вот оно что. Ни у одного мужчины в мире не было таких глаз, как у НЕГО. Ни у одного.

Она тяжко вздохнула: Господи, Господи, Катенька, о чем ты только думаешь. Мечты ведь это все, глупые мечты: роман о Наполеоне, писательница, слава... Все это — воздушные замки на облаках. А в реальности: твоя родная ментовочка, пресс-центр, статейки в газетах — все сплошь кровавики да крутизна, легкомыслие, с которым так удобно воспринимать все трудности жизни, и пустота... Пустота и одиночество. Собственно, что себя-то обманывать? Катя перевернула страницу. Ей ведь все — все равно, кроме одного — этой вот книги, воплощения собственной мечты. А остальное... Вот даже смерть Красильниковой, бедняжки, этот полоумный маньяк... Она ведь даже это воспринимает отстранение — вроде интересуется, хлопочет, суетится, а в душе-то... Ладно, хватит копаться в настроениях. Все равно это ни к чему. Она положила книгу и встала с дивана.

Итак, он был влюблен в нее (это, между прочим, спорно), а она была влюблена в Наполеона. Сюжет для романа. Впрочем, все дело в том,